— Ты давно, сукин сын, стал большевиком?
Я не состоял в партии. Я лишь состоял в кружке старых особцев, уцелевших от «Пулеметной горки», который возглавлял Ушаков. Какой я большевик, когда я не знал программы партии? Большевики требовали мира, роспуска солдат по домам, раздела помещичьей земли, восьмичасового рабочего дня, — за это был и я. Какой я большевик, когда я не подавал никакого заявления о приеме в партию? Но сейчас, когда командир полка спросил меня, кто я такой, я твердо и зло ответил:
— Так точно, большевик, ваше высокоблагородие.
Здоровенный удар по уху сшиб меня с ног. Я упал на этажерку с книгами и свалил ее.
— За что, ваше высокоблагородие? Не имеете права бить. Это не старый режим…
— Ты еще о праве заговорил! Вот тебе право, негодяй! — оглушил он меня кулаками. — Я тебе покажу свободу. Распустились, мерзавцы! — с трудом владея собой, кричал полковник, продолжая лупить меня.
Я закрыл лицо руками.
Пошатываясь, полковник дошел до походной кровати и тяжело опустился на нее. Немного отдохнув, он достал флягу со спиртом и прильнул к горлышку. Затем снова подошел ко мне.
— Знаешь, чего мне твоя выходка стоит? Мерзавец! Сорок лет украл. Сорок лет! Полк из-за тебя, мерзавца, приходится сдать. Вон, негодяй! — закричал он и вытолкнул меня из комнаты.
В коридоре меня ждал конвой. Взглянув на сумрачные лица солдат, я понял, в какой отпуск хотят меня отправить. Конвойные были из батальона смерти. Они молча взяли меня под руки и вывели через задний ход на двор мызы, где стоял крытый санитарный автомобиль.
— Не бежать! Пошевелишься — заколем! — угрюмо бросил один из них с нашивками вольноопределяющегося.
В Двинске меня сдали начальнику крепостной тюрьмы.
В тюрьме меня три дня продержали в одиночке, а на четвертый вызвали к начальнику тюрьмы.
— Читал, читал, молодой человек, о ваших подвигах. Для начала неплохо. Если и впредь так будете преуспевать, то… — показал он на горло, — веревка вам обеспечена… Ну, что же мне с тобой делать? Впрочем, посиди, а там видно будет.
Посадили меня в камеру № 8. Это была огромная, со сводами, комната.
Едва за мной закрылась дверь, как заключенные вскочили с нар и радостно закричали:
— А, новичок! Свеженький!
— Из какого полка будешь, браток?
— Ты ли это, чертова голова? — раздалось с верхних нар.
Оттолкнув обступивших меня солдат, бесценный друг и приятель Ушаков сгреб меня в объятия и, крепко сжимая, сказал:
— Ну, поздравляю тебя! Сдал ты экзамен на большевика.
Ночью мы долго не могли заснуть. О многом мы переговорили в эту ночь. Под утро я спросил Ушакова:
— Ушаков, а ты давно в партии?
— С двенадцатого года.
— Шесть лет? А в полку много членов партии?
— А ты как думаешь? Есть. Хватит. При мне их было много, а сейчас наверное еще больше…
— Но почему же я не видел их?
— Чудак ты. Что же, ты хочешь, чтобы большевик повесил на грудь плакат и всем говорил, что он большевик? Да тогда бы нас всех, как цыплят, переловили.
Ушаков отвернулся и быстро заснул, а я долго не мог сомкнуть глаз.
Не проходило дня, чтобы тюрьма не пополнилась солдатами. В 5-й армии не было воинской части, которая не имела бы в тюрьме своих «представителей». В шутку солдаты величали себя «депутатами», а тюрьму — «армейским комитетом солдатских депутатов». Действительно, двинская тюрьма явилась для нас школой, курсами большевизма.
Когда я пришел в камеру, в ней сидело пятьдесят восемь человек; к концу июля в ней уже было девяносто два. За неимением мест на нарах, мы по очереди спали на полу. Всех, кто попадал в тюрьму, мы встречали как единомышленников.
Неунывающий Ушаков спрашивал:
— Братва, хотите знать, когда нас выпустят из тюрьмы?
— Когда?
— Когда в тюрьму вся армия переберется, а этого недолго ждать.
Но иногда сдавал и Ушаков. Забьется на нары и сидит грустный и задумчивый, ни с кем не разговаривая.
Тут наступала наша очередь утешать его.
Газеты в тюрьму попадали редко. Но мы и без них знали, что делается на свете. О крахе июльского наступления мы узнали от арестованных на другой же день.
В камере установилось правило: кто раньше проснется, тот должен лезть в окно узнавать, что делается на тюремном дворе. Когда солдат взбирался на окно, мы спрашивали:
— Ну, как, держатся еще котелки?
— Держатся, ребята, держатся.