Я негромко — как и подобает нижнему чину — рассмеялся. Шутник этот господин взводный! Но, взглянув на побуревшего взводного, я понял, что он и не думал шутить.
— Ну! шагом марш! Да побыстрее! — скомандовал взводный.
— Господин взводный… На полтинник нельзя столько купить…
— Мало? Ты что думаешь, взводный — неграмотный, считать не умеет? Раз говорю — хватит, значит хватит! — угрожающе наступая на меня, закричал взводный.
Кровь прилила к моей голове. За дурака, что ли, меня принимает он? Не помня себя, я крикнул:
— Господин взводный, как же на полтинник все это купить?
— А вот как! — подскочив ко мне, ударил взводный меня по лицу и вытолкал из палатки.
— Ты что? Летать учишься? — обступили меня товарищи.
— Да, вот, — говорю, — взводный полтинник дал, а купить велел на два рубля товаров… Да еще полтора рубля сдачи ему неси…
— Ну, и что ж такое? Иди и покупай.
— На полтинник?;
— Эх ты, деревня-матушка. А еще в Москве жил… Спасибо говори, что дешево отделался… Вчера взводный псковскому четвертак дал, товара на пять рублей приказал купить, да еще сдачи семь рублей доставить.
И, посмеявшись над моей темнотой, они посоветовали отправляться в лавку.
— Беги, беги скорее, чубук ты этакий! Сколько велено вина купить? Бутылку? А ты две купи да сдачу удвой, тогда, может, простит он тебя. А так сгниешь, чубук ты зеленый, на кухне за картошкой.
Но мне так и не удалось откупиться. Произошло ли это оттого, что я порцию вина удвоил, а сдачу оставил прежнюю, — не знаю, но только на следующий же день взводный к чему-то придрался на учении и поставил меня на два часа с полной боевой выкладкой под винтовку. А затем пошло и пошло. То стою под винтовкой, то чищу на кухне картофель, то освежаю ротные уборные, то мою посуду, а затем снова под винтовку.
Так продолжалось две недели. Наконец мне это надоело. Надоело стоять под ружьем, чистить картошку, освежать солдатские отхожие места. Я решил жаловаться. Иначе, чего доброго, взводный сгноит меня на кухне. И жаловаться я решил прямо командиру полка.
Командир полка, полковник Караганов, звал солдат братцами, детьми, и я решил обратиться к нему как к отцу родному, рассказать ему о бесчеловечном обращении взводного.
Несколько дней сочинял я заявление, в котором решил не скрывать и не утаивать все свои мучения. Не позабыл сообщить командиру и о случае с полтинником.
Но как передать заявление? Идти в штаб — боязно. Да меня туда просто не пустили бы. Не придумав ничего лучшего, я решил передать жалобу через денщика командира.
Выслушав мою просьбу, он оглядел меня с ног до головы и, презрительно усмехнувшись, протянул:
— Эх ты, деревня!
И пошел прочь. Что он хотел этим сказать — не знаю.
«Ну, хорошо, — подумал я, — не хочешь помочь мне, так я и без тебя все устрою». Набравшись храбрости, я дошел до командирского особняка. В садике играли две девочки, нарядные, похожие на грациозных кукол. Это были дети командира полка.
Когда одна из девочек подошла к решетке, я попросил ее передать письмо отцу и, обрадованный своей находчивостью, побежал в казармы.
— Глебов, ты где, стервец, был? — встретил меня взводный.
— В лавочку ходил, господин взводный, — скрывая свою веселость, ответил я.
— Разрешение у отделенного командира на отлучку просил?
— Никак нет, господин взводный.
— Три наряда вне очереди на кухню получи. Отлучишься еще без разрешения — на губу сядешь.
Я слушал взводного и торжествовал. Недолго вам теперь, господин взводный, осталось мучить меня.
В тот же день вечером меня вызвали к командиру роты. Во взводе всполошились: зачем бы мог Глебов понадобиться угрюмому капитану Мельникову?
Но я не унывал. На расспросы товарищей отвечал, что не знаю, а сам при этом хитро и многозначительно улыбался.
— Ваше высокоблагородие (особые полки по титулованию были приравнены к гвардейским частям), рядовой Глебов явился, — молодецки хлопнув каблуками, представился я ротному.
Капитан Мельников сумрачно посмотрел на меня и сухо спросил:
— Рядовой Глебов, устав воинской службы проходил?
— Так точно, проходил, ваше высокоблагородие.
— Так вот, за нарушение устава отправляйся на тридцать суток на гауптвахту.
Ошеломленный, стоял я перед ротным, ничего не соображая. Когда я нарушил устав? Где? Час от часу не легче. Неужели взводный снова наябедничал?
— Можешь идти, — так же сухо буркнул ротный.
Обескураженный свалившимся на меня новым несчастьем, я понуро поплелся к выходу.
— Отставить! — загремел капитан. — Ты как, подлец, пошел? Устава не знаешь?
Пришлось вернуться, вытянуть руки по швам, стать в струнку перед капитаном, сделать поворот и, четко отбивая шаг, выйти.
В этот же день меня под усиленным конвоем отвели на гауптвахту в одиночную камеру.
Все это так меня потрясло, что временами казалось, будто все это происходит во сне. Я сидел на гауптвахте, не зная, за что сижу. Я никого не оскорбил, ничего не украл, ничего не сделал плохого.
И все же я не терял надежды. У командира полка много дел, он еще не прочел моего заявления. Но настанет день, когда он его прочтет, расследует мое дело, вызовет меня к себе, внимательно выслушает и достойно накажет взводного.
Так прошло тридцать дней.
В день освобождения меня под конвоем доставили в казармы и сдали взводному.
— Ну, господин кляузник, будешь в другой раз на меня командиру полка жаловаться?.. Сволочь! Прими три наряда вне очереди на кухню да сапоги мне вычисти!..
Вечером, рассказав все товарищам по взводу, я узнал причину моего наказания.
— Одно слово — деревня ты, Глебов, — говорили мне товарищи. — Ну кто же подает жалобу командиру полка? Эх, ты, чубук, чубук! Устав забыл! Кто допекал тебя? Взводный. Ему нужно было и жаловаться…
Только теперь мне стало ясно, что нет в царской армии правды, а нам, солдатам, нечего ждать от офицера справедливости…
Пусть теперь меня взводный хоть до смерти замучает нарядами, — я все равно уже никому не пожалуюсь. Не у кого искать правды, некому и жаловаться.
Горькие мечты о чудесных заморских странах, о больших веселых городах, об Эйфелевой башне — все, все было испоганено. Я жалел, что попал в особые полки, хотя нас хорошо кормили, одевали во все суконное и звали малиновыми юнкерами, но здорово донимали муштрой.
С зари до темной ночи мы только и делали, что учились ходить сначала повзводно, затем поротно, потом побатальонно, а в заключение нас учили маршировать целой дивизией. Это было какое-то умопомешательство. От криков «ура» мы совсем охрипли. От топота ног тысяч солдат гудела земля и дрожали стекла в бараках.
Временами казалось, что если так будет продолжаться и впредь, мы по колени сносим ноги.
Кресты
Перед отправкой за границу бригадный снова навестил нас. Полк выстроили, как это водится в таких случаях, на лагерном плацу. Саперы приволокли огромный сосновый столб и поставили его посреди плаца «на попа».
Старые, видавшие виды солдаты ломали головы, что бы все это значило. Может быть, лазить на столб заставят? Солдат — лицо подчиненное; что прикажут, то и будешь делать.
Бригадный генерал, покручивая тонкие усики, важно прохаживался по плацу. Его превосходительство обдумывал речь. Наконец, генерал одернул китель, вскинул бабьими плечами и, приподнявшись на носки, звонко крикнул:
— Братцы, перед нами столб. Обыкновенный… — (Наклон головы в сторону командира полка). — Какой столб, полковник?
— Сосновый, ваше превосходительство!
— …сосновый столб. Но представьте, что это не сосновый столб, а наш враг, немец. Его императорское величество государь император приказал нам с вами этот еловый столб сбить. А что требуется для того, чтобы этот столб сбить? — Генерал прошелся вокруг столба. — Для этого нужно посильнее грохнуть по столбу. Собрать всю русскую силу-матушку, получше приноровиться и грохнуть. Да так грохнуть, чтобы у столба, то бишь у немца, искры из глаз посыпались. — Генерал, довольный удачными сравнениями, прошелся по фронту. — Теперь возникает другой вопрос: а откуда лучше ударить по столбу? Я не знаю, откуда, — кокетничал генерал, пожав плечами.