Засим до свиданья. Остаемся верные вашему покойному сыну товарищи по роте.
Дальше шли подписи.
Простая правда
На третий день после взятия «Пулеметной горки» разгромленную 4-ю особую дивизию отвели в глубокий тыл на отдых.
Мы думали, что дивизию расформируют, жалкие остатки полков, батальонов, рот, команд рассуют, как это обычно делается в таких случаях, по другим частям 12-й армии Северного фронта. Тем более, что сделать это было нетрудно. От восемнадцати тысяч бойцов в строю осталось не больше двух тысяч. В 16-м особом полку, где я находился, от пяти тысяч в строю осталось только триста сорок бойцов.
Имелись роты, боевой состав которых не превышал пяти-семи человек. В 11-й роте, например, остались только кашевары, денщики и чудом уцелевший телефонист. Распихать эти жалкие остатки по другим частям было делом легким.
Так думали солдаты. Но иначе смотрело начальство. Оно не собиралось расформировывать дивизию. Дивизия должна жить. Жить на страх врагам.
До взятия «Пулеметной горки» дивизия называлась в приказах просто «особой стрелковой», после взятия горки ее уже величали «доблестной», «непобедимой», «геройской».
Начальник дивизии был награжден георгиевским крестом и произведен в генерал-лейтенанты. Командир нашего полка получил золотое оружие. В дивизии не было офицера, который не получил бы награды или повышения.
Вскоре начало прибывать из особых запасных батальонов пополнение для дивизии. Бравые маршевые роты вливались в потрепанные полки. Мы не успели как следует очухаться, как дивизия полностью была укомплектована. И ничто не говорило о тяжелой трагедии, которую только что пережили полки.
Дивизия усиленно готовилась к отъезду за границу. Сейчас туда отправлялась не какая-нибудь рядовая, не нюхавшая пороху воинская часть, а закаленная в боях, с боевыми простреленными, овеянными пороховым дымом знаменами, геройская дивизия.
Но на этот раз отъезд уже не радовал нас, «старых особцев». «Пулеметная горка» охладила наш пыл, отбила охоту к заграничным «путешествиям». Радовались одни лишь новички, или цыплята, как в шутку звали мы их.
15 февраля 1917 года дивизия получила приказ сменить на (позиции латышские полки. Это озадачило нас. Вместо отдыха нас снова гонят в окопы. Особенно негодовали новички.
Вскоре стали известны причины, заставившие командование армии отдать этот приказ. Решено было познакомить молодых, не обстрелянных бойцов с боевой, окопной жизнью. Восемьдесят процентов состава дивизии нюхало порох только на учебной стрельбе.
Но «понюхать» пороху на этот раз так и не довелось. На позиции мы пробыли не больше недели, а затем дивизия неожиданно получила приказ грузиться в эшелоны.
Приунывшие солдаты снова воспрянули духом.
Каждый тайно надеялся, что пока доедем до Архангельска, погрузимся на пароходы, проедем моря, океаны, да по приезде проживем на отдыхе два месяца, — там, глядишь, и замирение наступит. И домой можно будет ехать. Не век же будем воевать.
Так мечтали мы с затаенной тревогой.
До станции наш полк шел сорок километров походным порядком по скверной дороге. Пришлось идти по колено в снегу, и мы здорово измотались. Добравшись до вагонов, затопили печи, поужинали и, завалившись на новенькие сосновые нары, крепко уснули.
Утро огорчило нас. За всю февральскую вьюжную ночь эшелоны 16-го особого полка не продвинулись ни на один километр.
Почему нас не отправляют? Мы кинулись к взводному, но он знал не больше нашего. Не мог ничего сказать и фельдфебель. Офицеры еще не выходили из классного вагона. Жандармы в длинных серых шинелях стыли на своих постах…
К нашему вагону подошел железнодорожный рабочий. Я спросил его:
— Скоро будете отправлять нас? Долго еще будете солдат морозить в этой дыре?
Рабочий огляделся по сторонам. Около вагона толпились одни солдаты.
— А куда отправляют вас? В Питере который день заваруха идет… В царя бомбу бросили…
— Кто бомбу бросил? Какая заваруха? — окружив рабочего, наседали солдаты.
Рабочий начал объяснять. В это время из офицерского вагона выскочил дежурный по эшелону капитан Мельников. Рабочий нырнул под вагон.
— В чем дело? Что тут такое случилось? Кто разрешил из вагонов вылезать? Марш по местам! Не было приказа из вагонов выходить! Взводный! Где взводный?
Вечером дивизия получила приказ снова выступить на позиции. Догадкам, предположениям не было конца. Что за чертовщина? Ехали во Францию, а тут, вместо заграницы, опять вшей в окопах корми. Уж не собираются ли бросить дивизию в новое наступление?
И вот снова, увязая по колено в снегу, полки дивизии двинулись по лесным дорогам на позиции.
Ни разговора, ни смеха, как это всегда бывает в походах.
Озлобленные, сбитые с толку солдаты шли молча.
На первом большом привале мы спросили у ротного:
— Ваше высокоблагородие, как же с Европой? Отложили, что ли, поездку?
— Все, все, ребятки, скоро узнаете, — ответил ротный и отошел, давая понять, что разговор на эту тему он вести больше не намерен.
А потом нам объявили, что немцы, собрав на Рижском фронте большие силы, готовятся к наступлению.
— Набьем немцам морду и за границу поедем, — так закончил информацию командир роты.
«Только кто кому набьет-то, — думали мы, слушая ротного. — Значит, опять заваруха. Нет, не доедет дивизия до Парижа. Значит, прощай, Эйфелева башня, прощай, прекрасные француженки. Эх, Париж, Париж…»
Мы были так расстроены, что даже не поинтересовались, кого сменяет наша дивизия. А не все ли равно, кого. И только на второй день узнали, что сменили мы прославленную Тульскую дивизию, дравшуюся у Мазурских озер во время первого русского наступления в Восточной Пруссии.
Я сначала не поверил. Тульскую? Путают что-нибудь ребята. В Тульской дивизии пулеметчиком служил мой отец.
Отца я не видел с самого начала войны. Почему-то мне казалось, что Тульская дивизия находится в Галиции. Но, оказывается, мы служили в одной армии и даже в одном корпусе. Я узнал об этом, когда уже было, как говорят, слишком поздно.
Но какой полк сменили мы? Я навел справки, и лучше бы не делал этого: действительно, наш 16-й особый полк сменил ту часть, в которой служил отец.
Путаясь ночью по ходам сообщения, мы разошлись с отцом, чтобы уже больше никогда не встретиться.
Я дошел, шатаясь, до выступа, где хранились патроны, сел на ящик, и слезы брызнули из моих глаз.
Я вспомнил свою мать, нашу большую нищую семью и трижды раненого отца, с которым, как мне казалось, я не встретился по собственному легкомыслию.
— Что с тобой? Что ревешь, как белуга? Весь окоп затопил. Смотри, как поднялась вода. Сырость зачем разводишь? Нам и так мокрицы проходу не дают… — шутили товарищи.
Я рассказал им о своем горе. Все как-то сразу притихли.
— Да. Сменить полк, мимо отца пройти и не поздороваться — это… тяжело… — сказали товарищи с глубоким сочувствием и оставили меня одного.
Так сидел я около часа. А потом встал и пошел по окопу осматривать пулеметные гнезда, не оставил ли отец после себя какой-нибудь отметки.
В окопах мы любили вырезать на деревянных накатах, досках свои фамилии, адреса. А некоторые вырезали стихи, а то просто какое-нибудь хлесткое словцо.
И еще отец любил плести корзинки. Это была его страсть.
Я внимательно осматривал пулеметные гнезда, бойницы, не теряя надежды найти вырезанную фамилию или сплетенную корзинку. Ведь в окопах у солдат много свободного времени, которое чем-то нужно заполнить.
Но среди сотен вырезанных фамилий и имен не было фамилии моего отца. Уж не убили ли его? Но я гнал эти черные мысли.
В тот же день я написал отцу письмо. По моим расчетам, Тульская дивизия не могла далеко уйти от фронта. Она находится где-нибудь около Риги, и я быстро получу ответ. Так думал я, отсылая письмо.
Но зря тешил я себя несбыточными надеждами. Ответа на письмо я так и не получил. Я решил, что отец убит. Но он был жив.