Кто-то насмешливо, с притворным вздохом, проговорил:
— Загляделся, голубь.
Энергичным жестом Керенский пригласил меня к автомобилю. Точно загипнотизированный, дошел я до машины. Пораженная моей дерзостью, свита министра расступилась. Чтобы скрыть дрожь в ногах, я до боли в суставах вытянул ноги. Но что я буду говорить? И я взглянул на свой полк.
Тысячи стальных штыков, сверкая на солнце, дрожали в воздухе.
— Земля и воля, господин министр, нужны живым. Мертвым не нужна воля. Мертвым не много надо земли. А в наступление мы не пойдем…
Что-то сдавило, горло, я не мог больше говорить.
Я снова взглянул на полк, и снова увидел я поблескивание дрожавших штыков. Но почему такая тишина? Ведь я говорил то, что думают солдаты. Военный министр, опустив голову, смотрел на вздрагивающие шеренги. Лицо его покрылось мертвенной желтизной. Но вот он повернулся к длинному поручику, должно быть адъютанту, и что-то сказал ему. Через несколько секунд командир полка, выпятив грудь, стоял перед Керенским.
— Полковник, как военный министр и член Временного правительства предлагаю вам уволить этого солдата из рядов русской армии. Трусы и шкурники не нужны революции.
Полковник взял под козырек и встал на место. Одинокий, всеми забытый, я стоял около автомобиля, каждую минуту ожидая ареста.
— Чего стоишь? Иди! — с нескрываемой злостью бросил адъютант полка.
Не зная, куда идти, я пошел в роту связи. Но своего места в строю я уже не нашел. Оно было занято.
Солдаты жали мне руки, ободряли. И это было для меня лучшей наградой. Я был не одинок.
По своей душевной простоте я думал, что меня уволят из армии, отпустят на родину. Министр приказал изгнать меня из армии, и его слово должно быть законом.
Но я ошибся.
Курсы большевизма
Вечером меня вызвали в штаб полка за документами. Я забрал вещевой мешок со скудными солдатскими пожитками, простился с товарищами и отправился в канцелярию полка.
Командир роты капитан Мельников, передавая мне подписанный аттестат, насмешливо проговорил:
— Ну-с, господин протестант, желаю всяческих успехов. Пиши из деревни. Спутался с Ушаковым, теперь пеняй на себя.
И затем как-то запросто спросил:
— Ты много получил за свое выступление?..
Я изумленно посмотрел на ротного. Капитан Мельников продолжал:
— Ты не продешеви. Такие вещи хорошо оплачиваются… Что же ты молчишь, собака? Ну, пшел!
В штабе полка меня встретил адъютант и провел к командиру полка.
Полковник Караганов, в туфлях, в ночной белой рубашке, сидел на походной кровати. Едва закрылась за мной дверь, как он вскочил с кровати и, застегивая брюки, подскочил ко мне:
— Ты давно, сукин сын, стал большевиком?
Я не состоял в партии. Я лишь состоял в кружке старых особцев, уцелевших от «Пулеметной горки», который возглавлял Ушаков. Какой я большевик, когда я не знал программы партии? Большевики требовали мира, роспуска солдат по домам, раздела помещичьей земли, восьмичасового рабочего дня, — за это был и я. Какой я большевик, когда я не подавал никакого заявления о приеме в партию? Но сейчас, когда командир полка спросил меня, кто я такой, я твердо и зло ответил:
— Так точно, большевик, ваше высокоблагородие.
Здоровенный удар по уху сшиб меня с ног. Я упал на этажерку с книгами и свалил ее.
— За что, ваше высокоблагородие? Не имеете права бить. Это не старый режим…
— Ты еще о праве заговорил! Вот тебе право, негодяй! — оглушил он меня кулаками. — Я тебе покажу свободу. Распустились, мерзавцы! — с трудом владея собой, кричал полковник, продолжая лупить меня.
Я закрыл лицо руками.
Пошатываясь, полковник дошел до походной кровати и тяжело опустился на нее. Немного отдохнув, он достал флягу со спиртом и прильнул к горлышку. Затем снова подошел ко мне.
— Знаешь, чего мне твоя выходка стоит? Мерзавец! Сорок лет украл. Сорок лет! Полк из-за тебя, мерзавца, приходится сдать. Вон, негодяй! — закричал он и вытолкнул меня из комнаты.
В коридоре меня ждал конвой. Взглянув на сумрачные лица солдат, я понял, в какой отпуск хотят меня отправить. Конвойные были из батальона смерти. Они молча взяли меня под руки и вывели через задний ход на двор мызы, где стоял крытый санитарный автомобиль.
— Не бежать! Пошевелишься — заколем! — угрюмо бросил один из них с нашивками вольноопределяющегося.
В Двинске меня сдали начальнику крепостной тюрьмы.
В тюрьме меня три дня продержали в одиночке, а на четвертый вызвали к начальнику тюрьмы.
— Читал, читал, молодой человек, о ваших подвигах. Для начала неплохо. Если и впредь так будете преуспевать, то… — показал он на горло, — веревка вам обеспечена… Ну, что же мне с тобой делать? Впрочем, посиди, а там видно будет.
Посадили меня в камеру № 8. Это была огромная, со сводами, комната.
Едва за мной закрылась дверь, как заключенные вскочили с нар и радостно закричали:
— А, новичок! Свеженький!
— Из какого полка будешь, браток?
— Ты ли это, чертова голова? — раздалось с верхних нар.
Оттолкнув обступивших меня солдат, бесценный друг и приятель Ушаков сгреб меня в объятия и, крепко сжимая, сказал:
— Ну, поздравляю тебя! Сдал ты экзамен на большевика.
Ночью мы долго не могли заснуть. О многом мы переговорили в эту ночь. Под утро я спросил Ушакова:
— Ушаков, а ты давно в партии?
— С двенадцатого года.
— Шесть лет? А в полку много членов партии?
— А ты как думаешь? Есть. Хватит. При мне их было много, а сейчас наверное еще больше…
— Но почему же я не видел их?
— Чудак ты. Что же, ты хочешь, чтобы большевик повесил на грудь плакат и всем говорил, что он большевик? Да тогда бы нас всех, как цыплят, переловили.
Ушаков отвернулся и быстро заснул, а я долго не мог сомкнуть глаз.
Не проходило дня, чтобы тюрьма не пополнилась солдатами. В 5-й армии не было воинской части, которая не имела бы в тюрьме своих «представителей». В шутку солдаты величали себя «депутатами», а тюрьму — «армейским комитетом солдатских депутатов». Действительно, двинская тюрьма явилась для нас школой, курсами большевизма.
Когда я пришел в камеру, в ней сидело пятьдесят восемь человек; к концу июля в ней уже было девяносто два. За неимением мест на нарах, мы по очереди спали на полу. Всех, кто попадал в тюрьму, мы встречали как единомышленников.
Неунывающий Ушаков спрашивал:
— Братва, хотите знать, когда нас выпустят из тюрьмы?
— Когда?
— Когда в тюрьму вся армия переберется, а этого недолго ждать.
Но иногда сдавал и Ушаков. Забьется на нары и сидит грустный и задумчивый, ни с кем не разговаривая.
Тут наступала наша очередь утешать его.
Газеты в тюрьму попадали редко. Но мы и без них знали, что делается на свете. О крахе июльского наступления мы узнали от арестованных на другой же день.
В камере установилось правило: кто раньше проснется, тот должен лезть в окно узнавать, что делается на тюремном дворе. Когда солдат взбирался на окно, мы спрашивали:
— Ну, как, держатся еще котелки?
— Держатся, ребята, держатся.
А это означало, что в воротах по-прежнему стоят преданные Временному правительству часовые из батальона смерти.
После приезда Керенского 4-я особая дивизия, очищенная от смутьянов, была признана боеспособной. Она должна была идти в наступление вместе с батальонами смерти.
С оркестрами музыки, красными знаменами выступала дивизия на фронт.
Стянутая со всего фронта артиллерия несколько часов молотила по немецким окопам. Такой артиллерийской подготовки солдаты не видели за все время войны.
В десять часов утра в атаку кинулись батальоны смерти. Вслед за ними должна была броситься на врага и доблестная 4-я особая дивизия. Ко тут случилось то, чего не предусмотрели генералы.