Как председатель Совета министров, как верховный главнокомандующий он приказывал армии сохранять полное спокойствие (а мы и не думали волноваться), слушаться только своего законного (на этот счет мы придерживались иной точки зрения) правительства и меньше слушаться «узурпаторов»-большевиков.
— Прорвалось, что ли, чего у него, лешего? Хоть бы постыдился! А то себя мучает и нам покою не дает.
— И прорвется. То министр, бог буржуйский, во дворце жил, на царской кровати спал, Александром Федоровичем звался, портреты всюду, а тут, вдруг, — слезай с тележки… Тут не только телеграммами, а поносом изойти можно!
Первое время мы злились. Затем так привыкли к телеграммам Керенского, что, когда их долго не было, члены комитета нетерпеливо поглядывали на тяжелую дверь землянки, ожидая вестового с радиостанции.
— Что такое? Час прошел, а от главковерха депеш нет. Балбека, — звали члена комитета, вестового, — на станцию сыпь, узнай, есть ли там чего… Если нет — напомни: так и так, мол, Александр Федорович, печка у особцев остыла, за дровами идти лень, а от тебя вестей нет…
Балбека шел на станцию и приносил сразу ворох телеграмм. Потрясая телеграммами, он довольно кричал:
— Два письма от Александра Федоровича! А вы горевали. Не позабыл, оказывается, он нас. Интересно — о чем бы он мог сейчас писать… Ведь, кажется, обо всем уже переговорили.
— Умный человек всю жизнь будет говорить — и все равно всего не перескажет. Бирюк, берись за выполнение своих обязанностей, — весело кричали представители рот секретарю комитета, ярославцу, разбитному малому.
До армии Бирюков малевал вместе с отцом иконы и, может быть, поэтому знал очень много «божественных» анекдотов, которые он мог рассказывать без конца.
Бирюков, рослый, краснощекий, похожий на Ваньку-ключника, злого разлучника, боец, одергивал гимнастерку, которую он носил как русскую рубашку, подхватив ее пояском (подарок невесты). До революции он не носил его — запрещали, а надел сразу же после известия о революции в Петрограде и уже не расставался с ним. Он брал телеграмму, подходил вплотную к лампе, которая не горела и не потухала, а только чадила, и громко, по слогам, напирая на «о», читал;
— «Всем, всем, всем!»
Но его сразу же перебивали.
— Бирюк, погоди, кому это — всем, всем?
Бирюков недоуменно смотрел на членов комитета и, видя, что они не шутят, отвечал:
— Как кому? Рабочим, солдатам, крестьянам — вот три раза и упоминается: всем, всем, всем.
— А-а-а… ну, тогда читай.
— «Я, министр, председатель Временного правительства и верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Российской республики, прибыл сегодня во главе войск, преданных родине, в Гатчино…»
— Знаем, знаем, слышали! Хватит! Ты, Бирюк, лучше скажи, чего он хочет от нас.
— Приказывает спокойствие соблюдать, Временное правительство слушаться, а большевиков в кутузку сажать. За ослушание — казнь. Вот что он пишет.
— Ка-а-знь! Ах, щелкопер он этакий, — казнь! А чем казнить-то он будет?.. Сделай милость, Александр Федорович, казни, мы и шейки подставим… В печку его, в печку!..
— Бирюк, дай-ка мне эту бумажку, я ее на солдат скую хозяйскую надобность употреблю…
Бирюков вел небольшой дневничок и имел привычку все собирать в память о войне. Мы знали, что он кое-какие документы, телеграммы откладывает в свой сундучок. Думал он прибрать к рукам и эту телеграмму Керенского.
— Можно отдать? — спрашивает он членов комитета. — Исторический документ!
— Что из того? А ты думаешь, историческим документом нельзя? Давай, давай, бумага мягкая, хватит с него. А тебе в архив он другую телеграмму пришлет, покороче.
Вскоре нам надоело возиться с посланиями Керенского. И, бывало, только Бирюков возьмет телеграмму, как десятки голосов сразу спрашивают:
— Кто?
— Известно — кто, — обидчиво огрызался Бирюков. Телеграммы сдал Керенский, а зло срывали на нем. Ну, разве не обидно?
— В печку! Подельнее телеграммы не мог достать? Что ты на самом деле?
— А чем же он виноват, товарищи?
— Как чем? Секретарь!
— А может, товарищи, послушать, а? Как-никак — главковерх! историческая личность!.. Попы с амвона прославляли…
— За кошелек попы и тебе многая лета споют.
— В печку, в печку! — ревели представители рот. — Историческая личность… Видали мы их…
И грозное послание Керенского шло в огонь.
— Следующий!
— «Всем, всем, всем!»
— Кто?
— Кишкин какой-то.
— И вовсе не какой-то, а господин министр Кишкин, кадет и член Временного правительства…
— Вот ему, как министру и как члену правительства и как кадету, и нужно было выдавить кишки, чтобы головы нам не морочил.
В три часа ночи пришла телеграмма. Она привела всех нас в уныние.
«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!
Город Гатчина взят войсками, верными правительству, и занят без кровопролития. Роты кронштадтцев, семеновцев, измайловцев и моряки сдали беспрекословно оружие и присоединились к войскам правительства.
Министр-председатель Керенский».
В блиндаже сразу стало тихо. Керенский взял Гатчину? Что бы все это означало? Неужели восстание подавлено? Неужели «ударники», юнкера и батальоны смерти, как и в июле, разбили питерских рабочих?
Но вот открылась дверь. Вестовой протискался в блиндаж с новой пачкой телеграмм.
«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!
Бывшие министры Коновалов, Кишкин, Терещенко, Малянтович, Никитин и другие арестованы. Керенский бежал. Предписывается всем армейским, корпусным, дивизионным, полковым комитетам принять меры к немедленному аресту Керенского и доставлению его в Петроград.
Военно-революционный комитет».
Вздох облегчения прокатился по блиндажу.
Представители рот, члены полкового комитета начали вслух мечтать — что бы они сделали с незадачливым главковерхом, если бы он, паче чаяния, забрел на территорию особой дивизии.
— Я бы его, ребята, кашеваром сделал.
— Ты что, хочешь всю роту голодной оставить?
— Не дело все вы говорите! Знаете, что я бы с ним сделал?
— Ну? — оживлялись комитетчики.
— Вот-те «ну»… Посадил бы я его в котел, холодной воды налил, а потом стал бы по полешку подкладывать дрова. Подкладывал бы и приговаривал: «Это тебе, Александр Федорович, за Стоход, а это за июльское наступление, а это за Ригу, за Дарданеллы, а это за мужика: обещал ты нас землицей попотчевать, да надул. А это полешко за то, что мир долго не заключал, буржуям продался, нас за нос водил!»
Около недели нам не давали еще покоя телеграммы Временного правительства.
Скоро до нас дошли слухи, что в Двинске окопались и не хотят признавать советской власти батальоны смерти.
В тот же день две роты 2-го батальона, без всяких приглашений, выступили в Двинск. Надо же помочь новой власти их разоружить.
Дал о себе знать и Ушаков. Его отряд был брошен под Гатчину, в тыл Керенскому, засевшему там с казаками генерала Краснова.
Когда стало известно, что Краснов с казаками подбирается к Петрограду, солдат нельзя было уже сдержать. В комитет приходили делегации от рот, команд, батарей и требовали, чтобы их отправили в Питер.
— Нельзя, товарищи, приказа нет. Мы не анархисты. Нам фронт приказано охранять.
— А почему вы знаете, что приказа нет? Может, он есть, да офицеры спрятали его!..
Но комитет был неумолим.
Тогда начался самовольный уход небольших вооруженных групп в Двинск, чтобы оттуда ехать в Петроград. Уговоры, просьбы, угрозы — ничто не помогало!
После бегства офицеров с фронта комитет выставил на всех дорогах посты, которые и перехватывали золотопогонников. Сейчас караулы получили новое задание: задерживать добровольцев.
Так продолжалось до тех пор, пока полк не получил из Петрограда телеграмму с требованием помощи.