— Нет, господин старший лейтенант, у нас в траншее нет воды.
— Это не причина! Кто хочет, тот найдет. Мой дорогой Ренн, это не годится! Мы не орда разбойников, а рота Его Величества! — Эти слова, кажется, очень понравились ему самому.
Мы подошли к часовому. Это был краснощекий, молодой парень; он молодцевато отрапортовал, стоя навытяжку. Лёсберг поднялся на ступеньку и положил ему руку на плечо.
— Ну, покажите, что вы здесь наблюдаете!
Часовой объяснил.
Мы пошли дальше.
— Такими должны быть все люди вашего взвода, бодрыми, с выправкой!
— Здесь правая граница моего взвода, господин старший лейтенант.
— Я собираю командиров взводов в одиннадцать у себя в блиндаже!.. До свидания!
Мы с Зенгером пошли назад.
— С ним совсем не трудно иметь дело, — засмеялся Зенгер. — Надо поживее выяснить, когда он делает обход, и ставить часовыми молодцов.
В одиннадцать часов мы — командиры взводов — собрались перед его блиндажом. Он почти два часа распространялся о различных недостатках и указывал, как их нужно исправлять.
Наконец нас отпустили.
— Как тут быть, господин лейтенант? — спросил я командира нашего первого взвода. — Это же никуда не годится — при такой системе люди вообще не будут иметь времени для сна.
— Как быть? Говорить — да, а делать по-своему! — засмеялся лейтенант. Трепте тоже рассмеялся. Но мне было не до смеха. Меня заботила судьба моих людей. Как же тут поступить? Оказывать неповиновение нельзя, но вместе с тем нужно ведь и заступаться за своих подчиненных.
Нельзя не признать, что некоторые из распоряжений Лёсберга были действительно толковыми. Но вместе с тем во всех его словах чувствовалась фальшь. Лёсберг не желал замечать, что таким способом даже там, где изменения по-настоящему необходимы — по крайней мере на мой взгляд — практически ничего нельзя было исправить, все делалось только для отвода глаз. За его спиной мы, командиры взводов, а также и командиры отделений, обманывали его везде, где только можно, и прежде всего — в те часы, когда он не появлялся. Ночью он оставался в блиндаже, так как страдал куриной слепотой.
Вероятно, он в конце концов что-то все же заметил, так как стал искать поддержки среди рядового состава. Хауффе, Хартенштейн и Зенгер были совершенно невосприимчивы к его любезным словам и разглагольствованиям. Молодой Хенель, хотя и доверчивый по природе, тоже был очень сдержан по отношению к новому ротному. Впрочем, Хенель иногда мог быть и очень груб, если его сильно задеть. В его больших светло-голубых глазах было что-то необычное, что привлекало к нему людей, — его любили и пытались защищать, когда в этом появлялась необходимость. Он совсем не был красив, но его дивные глаза покоряли всех. Не избежал их обаяния и Лёсберг, который вскоре произвел Хенеля в ефрейторы, а еще некоторое время спустя — в унтер-офицеры. Хенель очень был этому рад, но не выражал ни малейшей признательности Лёсбергу, чего тот никак не мог взять в толк.
Но не все оказались столь же неподкупны. Тем, кто пришелся Лёсбергу по нраву, он имел обыкновение доставать новые мундиры, и большинство этих людей верило его разглагольствованиям. Но среди его любимцев не было ни одного по-настоящему дельного человека.
Обычно Лёсберг спал очень мало и с шести утра и при том нередко до полуночи — был занят делами. Он проводил беседы: ему нравилось слушать себя; он просто упивался собой, своей организаторской деятельностью; он писал пространные донесения своим начальникам и обсуждал их для вида со своими посыльными или с кем-нибудь еще, кто был под рукой, желая показать, как это у него все здорово получается; он составлял планы обучения — словом, проявлял старание во всем.
Я наблюдал за этим без восторга, удивляясь про себя, как это можно из одного только холодного честолюбия так невероятно много работать.
Наступила зима.
Пастора Шлехте у нас уже не было. Вместо него появился молодой сверхштатный пастор. Он был младшим фельдфебелем при нашем полку и проповеди читал в военной форме. Он не мучил нас вопросом о том, почему господь допустил войну, а очень доступно и живо рассказывал нам из Библии. И достигал тем самым своей цели, так как не раз потом его слова продолжали обсуждать в бараке.
Но этот младший фельдфебель получил тяжелое ранение, и вместо него появился новый, ни разу до того не бывавший на фронте. Это был весьма странный человек.
— Кайзеру не следовало бы начинать войну, — сказал он в одной из своих проповедей. И почти тут же вслед: — Кайзер не начинал войны.