Когда я снова поднял голову, он исчез, а я вскоре попал к врачу.
— Кость раздроблена. Осколок снаряда, похоже, засел. Здесь мы не можем вас оперировать. Попытайтесь сами добраться до более крупного лазарета.
Мне наложили повязку и сделали укол.
Потом пришел Хауффе. Голой пяткой наступать было легче, чем в сапоге. Хауффе отвел меня в большой дом.
В низком помещении под потолком горела керосиновая лампа. Повсюду висели какие-то орудия труда, должно быть, это была шерстопрядильня.
Хауффе торопливо потащил меня куда-то вперед и оставил. Передо мной сидел Ламм. Правая рука у него была на перевязи; левой он тыкал в тигель, стараясь зацепить куриную ногу. Он бросил вилку и подал мне левую руку.
Хауффе принес красного вина. К нам подсел Трепте. Мы сидели и ели. Курица была острой от приправ. Меня сильно мучила жажда, и я пил красное вино. Я заметил, что необычайно возбужден. Нога начала болеть. Я положил ее на стул. Но боль становилась все сильнее.
Хауффе устроил мне постель на груде шерсти, и я лег.
Среди ночи я проснулся от нестерпимой боли. Меня трясло.
Я вытянул ногу вверх.
Встал и начал ковылять кругом.
Снова лег.
Потом сел на стул, ногу положил на другой. В таком положении стал дожидаться утра.
На следующий день начался наш переход с Ламмом по разоренной земле. Молодой солдат с простреленной икрой снова присоединился к нам. Он ковылял слева, я справа. Моя пятка, понятное дело, не привыкла ступать без обуви. Она долго еще помнила все камушки этой известковой дороги.
Пошел небольшой снег. Пленные французы шагали без сопровождения той же дорогой, что и мы. А что им оставалось делать? Впереди был фронт; кругом опустошенная земля, ни людей, ни еды.
В одном лазарете нам дали немного супа и послали дальше. Солдат с простреленной икрой все жаловался на голод. Я ел мало, только сильно хотелось пить.
Шли по широкой, мощеной дороге. Камни были острые и очень твердые.
Пришли в небольшой городок. Время от времени где-то бухали и рвались снаряды. Мы спросили дорогу в лазарет. Когда пришли туда, санитар сказал:
— Никого не можем принять. Пришел приказ: снимать лазарет, потому что он постоянно под обстрелом.
— Куда же нам идти?
— Не знаю. Знаю только, что эта дорога ведет в тыл.
Мы пошли дальше. У Ламма начались головокружения, мне все труднее было оттягивать носок ноги, и я чувствовал, как кровь пульсирует в подошве.
Мы стали чаще садиться, чтобы передохнуть. Штаны мои еще не совсем просохли.
К вечеру пришли в деревню. Мы с Ламмом настолько обессилели, что молодой солдат посадил нас на камни по обе стороны каких-то ворот. Я подумал еще, что это должно выглядеть комично, но смеяться уже не мог.
Подробности этой ночи изгладились у меня из памяти. Похоже, я всю ночь бредил.
Утром я почувствовал себя лучше. Выпил кофе, и мы двинулись. Жара у меня больше не было, но все, что я видел на этой голой земле, приобретало, мучительно резкие очертания, и у меня не было сил идти.
Нас обогнало несколько грузовиков. Ламм попытался остановить один. Но оттуда только ругнулись в ответ и проехали мимо.
Ламм попробовал остановить другой. Никакого ответа. Я видел, как у Ламма дернулись губы. Он чуть не плакал от изнеможения и был страшно бледен. А солдат с простреленной икрой совсем ожил и почти не хромал. Я шепнул ему, что надо еще раз попробовать.
— Сделаю, — тихо ответил он, — только вы сядьте на обочину.
Когда показался очередной грузовик, он встал на дороге и поднял руки. Шофер притормозил.
— Что случилось?
— Возьмите этих двоих!
— Не имеешь права нас останавливать! — с бранью закричали в ответ.
— С вами иначе не получается! — засмеялся тот.
Продолжая браниться, они все же помогли нам забраться в кузов. Грузовик грохоча и дребезжа двинулся дальше. Моя нога лежала на прыгающих досках. Я подтянул ее и положил на левое колено. Но так сидеть было неудобно. Я обхватил ногу руками. Так было еще хуже.
— Подождите-ка, — сказал молодой солдат, сел к борту, взял мою ногу и положил себе на колени. Я действительно почувствовал облегчение, хотя, вероятно, не столько от удобного положения, сколько от его доброты.