Так мы прибыли в Сен-Кантен, а оттуда с эшелоном легкораненых отправились дальше. Я побывал в разных лазаретах. И повсюду мне делали рентген ноги.
— Трудная операция! Постарайтесь попасть к специалисту!
Так, через несколько дней я попал в гарнизон. Снова рентген.
— В операционную!
Санитар доставил меня туда. Меня вымыли и сделали обезболивающий укол в ногу. Было очень больно. Второй укол оказался менее болезненным.
Сестра держала у меня перед лицом какую-то тряпку, чтобы я ничего не видел.
Я чувствовал, как врач режет мою ногу.
— Еще не закрывать, сестра! Чего только у вас тут нет: хороший осколок снаряда, осколки кости, кусок кожи и кусок шерсти или еще чего-то от чулка.
Выздоровление шло медленно. Раздробленные осколки ноги выходили с гноем один за другим. Врач каждый день вытаскивал пинцетом из раны по нескольку кусочков. А затем вкладывал ватный тампон, чтобы рану не затянуло раньше времени. Мне наложили деревянную шину. С ней хотя и с трудом, но я все же мог передвигаться.
— В отделении для офицеров со вчерашнего дня лежит лейтенант Ламм, — сказал санитар. — Он справлялся о вас.
Я заковылял к нему.
Ламм, очень бледный, лежал в постели. У него на руке был перебит нерв, и пришлось сшивать нервные окончания. Теперь, после этой операции, его мучили адские боли.
У меня начался жар. Следующие дни я не вставал с постели. Врач, делая перевязку, неожиданно сказал:
— Нашелся-таки нарушитель спокойствия! Осколок перекочевал и намерен выйти здесь.
Он легонько постучал пинцетом. Я почувствовал боль.
— Санитар! В операционную! Сделаем небольшой надрез кожи. Сразу не станет ни осколка, ни жара.
Рана заживала с болями. Часто подымалась температура и то и дело укладывала меня в постель. Образовалась фистула в кости; она постоянно нагнаивалась, и мелкие косточки продолжали выходить.
Однажды во второй половине дня пришел Хензель. Он сел ко мне на кровать.
— Я думал, ты на фронте, — сказал я.
— Я в отпуске. — Он устремил на меня странный, застывший взгляд, который словно бы пронзал меня насквозь. — Ты замечаешь признаки?
— Какие признаки?
— Старый порядок рушится.
Сестра принесла мне пакетик. Что в нем? Из моего полка? Я хотел отложить пакетик в сторону, но Хензель сказал:
— Вскрой его!
Там была плоская коробочка с серебряным крестом на крышке. Я открыл ее. В ней лежал, отливая по краям серебром, Железный крест первой степени. И тут же — бумага с коротким поздравлением от полковника.
— Я рад за тебя! — сказал Хензель и еще раз, как-то вдруг по-детски радостно заглянул в коробочку.
Через два дня Хензель пришел опять. Я встал; в такой жаркий день в постели не лежалось. Мы пошли в сад. Я сел и положил ногу на скамью. Хензель уселся на стул напротив. Он стал еще здоровее с виду.
— Через два дня мне снова на фронт, — сказал он мрачно. — Дело, понимаешь, не в моей жизни — хотя я ее, конечно, люблю, — а в том, что вообще людей заставляют воевать.
Он наклонился ко мне.
— Перебегу при первой же возможности!
Дела на поправку шли у меня туго. Боли не проходили, рана гноилась.
«Хоть бы уж она закрылась наконец! — думал я. — Тогда мне прежде всего придется заново учиться ходить. Пальцы на ногах совсем перестали гнуться».
Наконец из ноги извлекли еще несколько косточек, после чего рана стала быстро заживать.
В начале октября я снова был годен к строевой службе и получил короткий отпуск на родину.
После посещения Хензеля я больше ничего о нем не слышал. Может, он перебежал? Вообще-то он никогда не писал писем. Но все же я беспокоился. Для того, кто не хочет воевать, перебежать — это, верно, стоящее дело. Но сдаваться в плен! Чтобы тебя держали под стражей, за колючей проволокой!
Крах
— Надо подумать, как достать дополнительный транспорт, — сказал мне лейтенант в канцелярии запасного батальона.
Меня удивил его тон. «Похоже, он из очень робких», — подумал я.
Мы вышли на казарменный двор. Ротные фельдфебели построили солдат и доложили. Не хватало около пятидесяти человек. Те, что были здесь, держали в руках большие пакеты, в строю стояли в беспорядке и переговаривались друг с другом.