Артиллерийские снаряды шелестели над головой, глухо шмякались и рвались.
Время от времени рассыпались ружейные выстрелы или строчил пулемет. Неожиданно бабахнуло над нами по каменоломне и с силой рвануло. Я невольно пригнулся. Один из незнакомых, мне солдат схватился за руку. Рукав у него был разорван. Кто-то занялся им.
— Это шрапнель, — сказал незнакомый унтер.
— Господин унтер-офицер! — сказал я. — Может, нам занять этот дом? Мы же торчим тут без всякой пользы.
— А если там есть кто, как на той стороне?
— Из соседнего дома не стреляли — это просто померещилось.
Он покачал головой.
— Вот тому солдату пулей оцарапало нос, а он говорит, что его задело, когда он уже бежал назад.
— Так точно, господин унтер-офицер, возможная вещь. Тут еще кто-то говорил, что их обстреляли из фабрики, от которой нас заслоняет соседний дом. Если мы займем дом, то сможем, думается мне, все оглядеть и о раненых лучше позаботиться.
— Хорошо, — сказал унтер-офицер.
Я позвал Цише, Ламма, Сокровище. Цише поднял с земли какую-то железяку, подошел к двери и попытался ее отворить.
— Надо бы сперва проникнуть в кузницу, — сказал он.
Двери кузницы подались под сильными ударами сапог.
Цише принес топор и сбил замок. Мне было немного не по себе. Я взял винтовку и прицелился. Солдаты чужого унтер-офицера стояли в сторонке и только смотрели на нас.
Еще удар. Дверь распахнулась. Ламм бросился внутрь. Мне стало стыдно, и я пошел за ним. Мы оказались в коридоре, который вел через весь дом к передней двери; слева была узенькая лестница. Первая дверь справа была на запоре. Мы отворили следующую дверь и вступили в пустую кухню. Цише осмотрел плиту.
— В доме живут. Вон еще жар не остыл.
В нижнем этаже не было ни души. Мы поднялись по лестнице. Я отворил первую дверь.
Женщина лежала на широкой кровати и смотрела на меня старыми, пустыми глазами. Другая сидела рядом; она тоже уставилась на меня.
— Не надо нас бояться, мать, — сказал я.
Той, что сидела возле кровати, было, пожалуй, не больше двадцати; она начала быстро что-то выкрикивать.
— Вы знаете французский? — спросил я Ламма.
Он, запинаясь, выдавил из себя несколько слов.
Она ответила и с мольбой протянула к нам руки.
— Что она говорит?
— Старуха при смерти. Она просит дать ей спокойно умереть.
— Объясните ей, что нам ничего не надо, — мы только займем окно.
Из угловой комнаты виден был лишь угол фабрики. Сокровище высунулся из окна:
— Там горит.
Дома напротив горели от попадания снарядов. Справа, где находилась остальная часть нашей роты, все закрывала каменоломня. Я оставил своих людей наверху, а сам снова спустился вниз. В плите кто-то развел огонь и поставил кофейник. Вносили раненых. Во дворе, прислонившись к стене, очень бледный, сидел Леман. Рядом лежал Зандер, глядя в небо. Возле него образовалась лужа крови. Солнце светило ему в глаза. Верно, сильно слепило.
Я пошел звать остальных, чтобы помогли лучше уложить раненых. Спустился снова во двор и вижу — кто-то бежит по дороге.
— Сюда! — крикнул я.
— Ренн! — обрадованно крикнул тот и забежал во двор. Это был Экольд, ординарец лейтенанта. — Господин лейтенант спрашивает, как идут здесь дела. Там на дороге лежат убитые. Это кто?
Я рассказал ему.
— Знаешь, — сказал он, — у нас тоже не больно-то хороши дела. Нашего капитана убило, стреляли в спину из дома. Мы, скажу тебе, здорово обозлились. Только сперва даже подойти к этому дому не могли — такая оттуда шла пальба, — лежали внизу. Но потом сверху спустились, взяли его штурмом и поставили их всех к стенке.
— Скажи-ка, разве они не стреляли, когда ты сюда бежал?
— Да, два-три выстрела. После того как наша артиллерия стала бить по ним, они уже не так часто стреляют!
Он побежал дальше. Мы осторожно подняли Зандера и понесли в кузницу. Он не издал ни звука. Лемана посадили рядом.
Между тем артиллерийский огонь усилился и неумолчно гремел в долине.
Когда мы снова подымались по лестнице, где-то наверху вдруг раздался грохот и треск. Молодая женщина выбежала из комнаты, что-то крича. Мы бросились в угловую. Там пробило потолок, свисала дранка, сыпалась штукатурка. Стекло в окне было разбито, стол засыпан кусками извести и белой пылью.
Вошел Ламм.
— С женщинами там все в порядке. Только умирающая сидит в постели и непременно хочет одеться. Вид у нее — страшно смотреть.