— Нет, господин доктор, — ответил я, запинаясь.
В дверь вошел кто-то еще.
Рану промыли ваткой, смоченной чем-то холодным. Я пытался взять себя в руки и перестать дрожать. Но зубы опять застучали. Даже с этим мне уже не справиться! Я начал судорожно плакать. Меня бил озноб.
— Теперь быстро перевязать и в постель! — сказал врач и положил на мою рану что-то широкое и мягкое.
Санитар обмотал мне грудь широким бинтом, шепнув при этом:
— Не бойтесь!
Он повез меня в коридор. Какой-то невысокого роста офицер смотрел на меня с состраданием. Я не мог видеть, какие знаки различия у него на погонах, но догадывался, что это был капитан.
— Вам очень больно?
— Нет, господин капитан… Мне только холодно… — Я едва мог говорить, так меня трясло.
Он посмотрел в сторону и неожиданно смущенно поклонился:
— Линдкамп.
«Боже милостивый, — подумал я, — он принимает меня за офицера. А я же не могу ему представиться»..
— Я всего лишь ефрейтор, господин капитан.
Он грустно посмотрел на меня и пошел рядом с тележкой.
— Как вас зовут? — пробормотал он.
— Ренн, господин капитан.
— Бели вам что-нибудь понадобится — меня поместили в двухсот девятую палату.
Он отвернулся от меня и остановился. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь. Но я был всего лишь ефрейтор, я дрожал от холода и не находил слов.
Меня уложили в постель, и монашенка накрыла меня одеялом.
— Завтра уже будет лучше, — улыбнулась она. — Это от долгой тряски в вагоне.
И я и вправду немного успокоился. Теперь я ощущал холод и дрожь только снаружи. Я лежал в белой, чистой постели. И что-то похожее на радость шевельнулось во мне.
Я проснулся оттого, что рядом пели. По-видимому, здесь был хор, и пели монашенки.
Уже наступил день, в палате было светло и очень тихо. Люди на кроватях слушали пение.
Вскоре пришла улыбающаяся монашенка со сложенными на груди руками. Она была старая, лицо изборождено морщинами, но ее добрые, чуть водянистые глаза нравились мне. Она стала обходить койки.
— Ну, как вы себя чувствуете сегодня?
— Очень хорошо, — улыбнулся я.
Она осторожно приподняла меня. На подушке было темно-бурое пятно величиной с голову.
— Снова вся повязка пропиталась! Нужно наложить потолще.
Две сестры принесли завтрак. Я ел с аппетитом, а чувство голода только возрастало.
После обеда пришел капитан и принес мне два носовых платка. Я был смущен. Что это — подарок? Он присел на край койки и вдруг показался мне очень старым.
— Вы уже давно на западном фронте?
— С начала войны, господин капитан.
— А я все время был на востоке, — сказал он грустно. — Потом попал на запад, прямо на передовую. Я даже ни разу не видел командира полка… Мой адъютант не хотел пускать меня. Это же не годится — говорил он… Но я не мог. Я все время сидел в блиндаже и не знал, что мне делать… Этого вам, конечно, не понять. — Он печально поглядел на меня.
— Отчего же, господин капитан, — пробормотал я.
— Но до конца вы этого не поймете. Вы другой… У меня дома жена и дети. Они будут рады познакомиться с вами. — Луч радости скользнул по его лицу.
«Как ужасно! — подумал я. — Он утратил всякое представление о себе самом и о людях! Хоть бы только никто больше его не слышал!»
— Бели вам что-нибудь нужно — здесь мои чемоданы.
Он пожал мне руку и вышел из палаты.
Он заходил ко мне еще и еще. И всякий раз казался все более постаревшим и потерянным. Я думал снова и снова: что бы ему ответить, чем оказать какую-нибудь любезность, как доставить удовольствие, и ничего не мог придумать. Я казался себе равнодушным и полагал, что капитан должен считать меня бессердечным. Раненые в зале подшучивали над ним. Может, они и были правы, но меня это оскорбляло. А потом он перестал заходить.
Я осведомился у сестры. Она подняла на меня серьезные глаза:
— Он покончил с собой, только этого никто не должен знать.
Странно! Это известие не тронуло меня. Я воспринял его просто как факт.
Я вспомнил Эйлица — как я оставил его одного, и он был убит. Раскаяния я не чувствовал, но воспоминание это бередило мне душу.
Прежнее тягостное состояние повторялось теперь все реже и реже и становилось менее острым. Пузыри опали. Лишь рана все еще гноилась, каждый раз за ночь пропитывая повязку. Мне уже разрешили вставать на несколько часов в день. Я быстро научился одеваться одной рукой. Трудно было только заправлять рубашку в брюки, так как приходилось одновременно придерживать брюки и засовывать рубашку, и брюки при этом сползали, поскольку они, даже застегнутые, были мне широки. Поэтому я прислонялся к изголовью кровати и таким способом придерживал их.