Мне стало стыдно, что я не увидел всего этого сразу.
Значительная часть ночи ушла на расставление постов и пулеметов. Затем я с Израелем пошел в соседнюю дивизию. Сторожевую заставу я нашел выдвинутой вперед по сравнению с прежней всего лишь на двадцать метров. Теперь мы находились метров на пятьсот — шестьсот впереди нее. Когда я вернулся, разносчики пищи были уже здесь. Израель рассказывал, что во взводе Лангеноля ранило двоих. А пока что подошло время, когда нам надлежало бодрствовать с пристегнутыми поясными ремнями. Было еще темно. Я спустился в овраг и стал отыскивать занятые воронки.
— Осторожно! — долетело вдруг до меня откуда-то снизу.
В кустах зашевелилась круглая стальная каска. Я узнал голос Бранда. Я наклонился вниз и увидел, что там вовсе не куст, а укрытие из сосновых веток над ямой. Под ветками был спрятан пулемет.
— Где остальные? — спросил я.
— Здесь внизу. Мы отрыли яму внизу пошире прямоугольником и соорудили сиденья — натаскали дерева сверху, где стояла батарея.
Я стал продвигаться дальше. У Вейкерта яма была расширена сверху немного, но не прикрыта. Внизу они натянули палатку, которая днем должна была выглядеть, как тень от воронки.
Небо между тем посветлело. Я поднялся выше к батарее, которая из оврага казалась укрепленной возвышенностью.
В нашем блиндаже имелось два выхода, один — к Белой горе, где я устроился вместе с Израелем и Хартенштейном. Оба эти парня пришлись мне по душе, особенно весельчак Израель. Он сидел, ел хлеб и отрезал мне кусок. Белая гора отливала голубоватым светом, будто светилась изнутри. И лишь участки леса проступали на ней черными пятнами.
— Гора похожа на верблюда, верно? — сказал Израель.
— Ты небось хотел сказать на дромадера, — заметил Хартенштейн. — У нее же два горба.
— Ты когда-нибудь видел дромадера? — спросил Израель, помолчав.
— Да, в Гамбурге.
— Ты во многих местах побывал?
Хартенштейн махнул рукой — хватит, мол, болтать.
Запел зяблик. Он сидел, похоже, на березе, которая виднелась шагах в пяти за блиндажом, светлея на темном фоне сосен.
Израель бросил крошки хлеба под дерево.
Зяблик пел.
Хартенштейн бросил туда же кусочек консервированной колбасы.
Я смотрел на березу. Концы веток уже немножко зазеленели… Можно ли будет сменить посты днем, оставаясь незамеченными? Я спустился в блиндаж. Узкий проход вел из него в следующее помещение, из которого был второй выход в другую сторону. Я вышел. Тут я был прикрыт со стороны Белой горы. Орудийные окопы располагались, примыкая плотно друг к другу. Из окопа выглядывала только голова часового; он мог осматривать местность справа и впереди, где подымающуюся вверх поляну ограничивал густой лес. Но круглая каска была хорошо видна. Может, ее следовало бы замазать мелом? Но позади нас темный лес. На его фоне она будет еще заметней. Я взял сбитую березовую ветку и обвил ею каску часового. Он засмеялся. Однако бросающаяся в глаза круглая форма каски была теперь несколько замаскирована.
В следующем окопе часовые у пулемета стояли слишком высоко. Я, не спрашиваясь Шаца, переставил их ниже и велел прикрыть пулеметы ветками. Брошенные под березу крошки хлеба исчезли.
Мы легли спать. Тягостное чувство чуть заметно шевельнулось во мне. Только бы французы пошли в наступление, тогда нас, пожалуй, сменят.
Не проспал я и часа, как меня разбудили:
— Там господин майор и господин лейтенант.
Майор хотел только осмотреть новое расположение и распорядился, чтобы ночью выдвинули вперед посты подслушивания. Оба пробыли здесь недолго.
Меня опять стали донимать вши. Я поискал вшей и снова лег. Около десяти часов меня разбудил Израель:
— Внизу в овраге, кажется, кого-то ранило.
Я пошел к правому выходу и услышал стоны. Но что я мог поделать? Днем спускаться туда нельзя.
На Белой горе и у большой траншеи позади нас снова выросли клубы облаков, похожие на деревья.
Я пошел к следующему часовому и велел ему внимательно следить за левым склоном Белой горы и немедленно сообщать, если он что-нибудь заметит.
— Нельзя ли мне получить бинокль? — спросил он.