— Можешь не извиняться. Охотно его сменю.
В своем укрытии я забрался на нары. От разрывов снарядов в блиндаже стоял глухой шум, как в раковине. Я зевал, и от этого шум усиливался. Я лежал, хотелось спать. Меня мучили вши. Сейчас они донимали меня больше, чем обычно. Вот и мои силы пришли к концу. Три недели на передовой — ночью бегаешь, а наутро ежечасно тебя беспокоят.
Я лежал в полудреме. К обеду встал, чтобы чего-нибудь поесть. Но есть не хотелось.
— Что с твоим ружьем? — спросил Израель.
— Так, ничего! Нужно найти новое. Мало их, что ли, валяется.
— Но как это случилось?
— Ах, отвяжись!
Я снова лег на нары. Функе закурил сигару — он имел привычку ее жевать — и стал рассказывать:
— Мой ротный командир всегда, бывало, говорил: никогда не следует зря лезть на рожон. Но как доходило до дела — стрельба, ни стрельба — он тут как тут. Это был отличный человек. А как обходился с нашим братом! Ведь я — всего-навсего столяр, а это был благородный человек… Не из аристократов, но благородный…
Я слушал эту скучищу, и она действовала на меня угнетающе, и все же он нравился мне своим добродушием. Наконец я задремал.
Сверху донесся крик:
— Французы на Белой горе занимают исходное положение!
Я вскочил и почувствовал сильную боль в груди.
— Всем приготовиться и оставаться внизу! Израель — к господину лейтенанту, доложить!
Я подвесил противогаз и, спотыкаясь, поднялся по лестнице, выходившей в сторону Белой горы. Дышать было больно.
На Белой горе я не увидел ничего, кроме дымки, сквозь которую пробивались слепящие лучи солнца.
Шш-крамм! Шш-крамм! — прокатилось над нами в низину. Раздались одиночные ружейные выстрелы. Затарахтели пулеметы. Мне показалось, что они стреляют сюда. На нашем склоне горы беспрестанно взлетали вверх облака разрывов.
Треск пулеметов заглушал все звуки.
Вскакивая в страхе по тревоге, я, видимо, растянул какую-то мышцу в груди.
Подбежал кто-то. Израель протягивал мне ротную книгу приказов.
— Давай, входи сюда! — закричал я. — Чего ты носишься сейчас с этой книгой!
— Подумаешь, постреливают немножко! — засмеялся он.
Рамм! Рамм! — в низину.
Примчались двое: Ламм и его посыльный. Они сбежали к нам по лестнице.
— Что здесь происходит? — закричал Ламм мне в ухо.
— У нас ничего! — крикнул я в ответ.
Пулеметный огонь стал постепенно стихать. Тяжелые снаряды с шумом пролетали над нами в сторону белой траншеи позади нас и высотки за ней. Наша артиллерия гремела и плевалась огнем.
Потом все смолкло, и стало очень тихо.
Вечером пришел Зендиг:
— Пусть бы нам сегодня принесли пищу другие отделения, тогда бы мы все разом сменили людей в овраге.
Я распорядился, чтобы Хартенштейн послал больше людей, и кроме того я дослал еще Функе и Израеля.
Как только стемнело, я пошел в овраг. Вейкерт, взволнованный, шел мне навстречу.
— Я снова потерял троих — из них двое убиты! Я уже не могу держать все воронки!
— Тебя сменит Зендиг со своими. Вон уже первые идут.
По противоположному склону оврага кто-то спускался Кто бы это? Я пошел навстречу. Оказалось — лейтенант.
Я доложил. Он вежливо ответил на приветствие.
— Я командир роты, которая примыкает к вам справа. Мы заняли позицию вчера. Ваша рота доложила, что мы расположились слишком далеко позади. Поэтому мы будем окапываться здесь впереди, рядом с вами. Я надеюсь на доброе соседство и был бы вам признателен, если бы вы мне подсказали, что от нас в первую голову требуется, так как вы лучше знаете обстановку.
Мы поднялись по противоположному склону. Наверху лежали его люди, рассыпавшись цепью, как на учебном плацу, ружья наизготовку. «Боже милостивый! — подумал я. — Они ведь еще и на войне-то не были!»
Я показал ему, как мы оборудуем воронки: не по прямой линии, а по возможности неравномерно.
— Я так не могу, — сказал он. — Мой командир батальона дал мне строжайшее указание, как я должен это делать.
Мне это даже понравилось: видимо, в том полку были энергичные начальники. А мне, похоже, дали слишком много свободы действий.
Подошел Ламм и откозырял лейтенанту:
— Это первый случай, когда соседняя дивизия устанавливает с нами связь!
— Как же так? — удивился лейтенант.