— Да вот так.
— Вам не придется на нас жаловаться.
Мы пошли обратно.
— Я должен тебе кое-что сообщить, — сказал Ламм серьезно.
«Опять я что-нибудь упустил?» — подумалось мне.
Он остановился. Было темно.
— За отличия перед лицом врага тебе присваивается звание младшего фельдфебеля. Я принес тебе мой офицерский темляк и пару пуговиц, — это, правда, всего лишь ефрейторские пуговицы.
Я хотел поблагодарить его, но это было бы, пожалуй, излишне. Ведь мое отделение занимало здесь как-никак самую важную позицию во всей дивизии!
— Ты что, не рад?
— Рад, рад, конечно, только… как бы не зазнаться!
Он рассмеялся, хотел что-то сказать, но лишь рассмеялся еще пуще, подал мне темляк и пошел вперед.
У моего блиндажа мы встретили Хартенштейна.
— Вот, поздравьте Ренна со званием младшего фельдфебеля! Заслужил он его?
— Так точно, господин лейтенант, заслужил, — сказал тот прямо.
Мне было не по себе. Но вместе с тем я и рад был, что Хартенштейн не испытывает зависти — ведь я считал его способнее себя.
Явился Функе с котелками:
— Есть потери, четверо из взвода. Сейчас придет Израель, он расскажет подробнее.
К нам спустился взволнованный Израель, снял ранец с водой и поставил на пол мешок. Полы его мундира и карманы были в крови.
— У них совсем нет чувства товарищества! Мы ждем у кухни, вдруг шквал беглого огня обрушился туда, где стояли люди из четвертой роты. Прямо в гущу. Снова снаряды — один попадает в котел четвертой, и раненых заливает горячим супом. Они кричат. Вся банда разбегается, вместо того чтобы помочь. Я кричу, зову их, чтобы помогли мне, и ни один не подошел!
— Да, — сказал Функе. — Только Израель и позаботился о раненых.
— Одному, оторвало обе ноги да еще всего залило супом. Я кое-как — никто не помог — взвалил его на повозку. Не знал, где за него ухватиться, — он стонал от боли.
Они говорили, перебивая друг друга. Функе все повторял:
— Да, только Израель и понимает, что такое товарищество.
Когда мы поели, разговор пошел спокойнее. Но Израель все еще был необычно взволнован и расстроен.
— Если со мной что случится… мне никто не придет на помощь, — сказал он.
— Я помогу тебе, — сказал Функе.
— Не поможешь! Это был мой последний вечер! Мне уже больше никто не поможет!
— Ты будешь жить долго, — сказал Функе. — Господь не оставит хорошего человека!
— Эх! Я знаю — это был мой последний вечер! А до чего ж не хочется умирать!
Хоть бы они не заметили, что меня повысили в звании. Я не знал почему, но одна мысль об этом меня ужасала. Я потянул Хартенштейна за рукав к лестнице.
Снаружи было светло. На березе пел черный дрозд, неподалеку от него — зяблик. Хартенштейн крошил хлеб.
— Не говори им, что меня повысили.
— Почему?
— Пожалуйста, не говори! Мне это не по душе!
Помолчав, он сказал:
— Верно, там, у кухни, творилось что-то ужасное! Израель не из пугливых, а он сам не свой.
Я посмотрел на Белую гору, где на удивление было тихо. И необычайно красиво.
— Где-то что-то цветет, — сказал Хартенштейн. — Чуешь, какой запах?
Перед нами были голые известковые комья и истерзанная береза. Она распустила было почки и пожухла. Но аромат какого-то цветения и вправду долетал сюда.
Мы легли спать. Израель уже спал. Только Функе сидел, погруженный в себя, и курил сигару.
— Приказ из батальона! Всем по местам! Французы готовятся к атаке! — крикнули сверху.
Мы схватили противогазы, ружья, каски и выскочили из блиндажа. В одно мгновение все орудийные площадки были заняты. Пулеметы приготовлены.
Светило солнце. Было тихо. И только слабо погромыхивало где-то далеко-далеко. И нигде никакого движения. Я послал Функе к Ламму доложить, что мы готовы, но все спокойно, и каких-либо признаков наступления не наблюдается. Между тем я дал распоряжение всем припасть к земле, чтобы с Белой горы не увидели у нас большого скопления людей и не открыли артиллерийского огня.
Ничто не нарушало тишины. Прибежал Функе; он бежал что было мочи:
— Израель убит!
— Как! Где? Разве стреляли?
— Лежит в лесу на крутом склоне!
— Что сказал господин лейтенант?
— Снова уйти в блиндажи.
Я дал команду разойтись, а сам побежал к крутому склону. Я увидел его издали: он лежал, распластавшись на спине, под сосной. Я склонился к нему. В руках у него была ротная книга приказов, которую он хотел отнести Ламму. Я ему этого распоряжения не давал. На лбу у него было немного крови, а на мундире — брызги мозга.