Я взял книгу приказов и понес ее Ламму.
— Эта тревога — нечто непостижимое, — возмущался он. — Я написал в батальон резкое донесение о том, что нам здесь, на передовой, лучше знать, чем им там, — готовится наступление или нет!.. К утру нас сменит шестая рота. А кухня встретит на полпути к биваку.
Я пошел назад — снова мимо Израеля — в блиндаж. Функе жевал огрызок сигары и оплакивал Израеля:
— Это был лучший из людей, каких я знал. И как он предчувствовал свою смерть! Такое бывает только у хороших людей.
Хартенштейн сидел, склонившись долу, и что-то чертил пальцем на земле… а что ему там было чертить! Я лег на свои нары и горько заплакал.
Вечером мы похоронили Израеля на крутом склоне, где он был убит; место здесь было красивое. И решили, что в тылу мы поставим ему крест с его именем и датой смерти.
К утру пришла шестая рота.
Я тотчас же отослал своих людей, чтобы они еще до рассвета ушли из опасной зоны, и оставил при себе только Функе.
Меня сменил энергичный младший фельдфебель. Я сказал ему, что нужно соблюдать большую осторожность, чтобы не вызвать на себя артиллерийский огонь.
— А-а, пустяки! — воскликнул он. — Мы не боимся!
Когда мы собрались уходить, уже стало светать. Мы пошли по крутому склону и спустились в окоп, который вел через лес к большой поляне. Она вся зеленела. Было так странно, что она не белая, известковая, а зеленая.
Сильно таяло. Мы подошли к руинам селения. Хотелось пить, и мы зашли во двор какого-то разрушенного хутора. Стены дома были окрашены в розовый цвет, у колодца цвела сирень. Первый луч солнца вспыхнул на горизонте. Прозрачная вода поблескивала в ковше. Мне показалось, что я вижу такое впервые в жизни.
Мы пошли дальше. Функе рассказывал о своих детях. Я, не вникая в смысл, слушал только его голос. Я чувствовал себя странно легко.
Спустя некоторое время мы встретили нашу роту; солдаты сидели на обочине дороги. Как мало их было! И все грязные, небритые, но веселые.
На дороге валялись убитые лошади и разбитые повозки. Немного в стороне что-то строили.
За высоткой стояла наша кухня. Мы получили пищу, растянулись на земле и ели, греясь на солнышке.
Ламм сообщил, что это только вчерашний обед, а вечером мы получим еще один.
Все даже крякнули от удовольствия.
Потом, пройдя маршем большой лес, мы вышли спустя несколько часов к биваку.
Между соснами росла мягкая трава и дикие розы. Мы разбили палатки и проспали до послеполудня. А там был уже готов второй обед. Невдалеке послышалась полковая музыка, и мы направились туда. Но как только зашло солнце, мы снова улеглись в палатках и проспали до утра. Утро было ясное. Мы принесли воду, умылись и побрились. Ламм спозаранок ускакал на лошади и вернулся с цветущей веткой вишни; он протянул ее мне.
— На что мне она? — спросил я.
— Я-то ведь видел все дерево, с которого ее сломил, — рассмеялся он.
Я был смущен; его радость была мне как-то не по душе. Вейкерт тоже снова был бодр. Я взял свое одеяло и отошел подальше в сторону на склон, разделся и лег на солнце. Мне никого не хотелось видеть.
На следующий день мы снова отправились на передовую. Я пришел на свою батарею, и меня поразило страшное опустошение, царившее там. То, что мы называли лугом, превратилось в решето из воронок с жалкими клочьями травы. Стоял резкий запах гари от снарядов. Первый день прошел спокойно.
Но теперь я заметил, насколько мы измучены. Вчера Вейкерт выглядел таким свежим, а сегодня опять посерел и осунулся. Вечером сразу у двоих поднялась температура, и их пришлось тут же отправить в тыл.
Ночью я обходил свои позиции. Мои люди стали невнимательны. Казалось, за эти три дня отдыха они снова почувствовали, что существует еще и другая жизнь и что можно не только стоять на посту в воронке.
Среди ночи меня стал мучить голод. Но есть было нечего, и я все ходил кругом, не зная, чем бы заняться. Взошла луна. Позади в низине висел туман. Белая гора призрачным пятном вырисовывалась во мраке. Вблизи же все предметы были необычайно отчетливо видны. Я пошел к могиле Израеля, на которой теперь стоял деревянный крест. Утренний холод дрожью пробегал по телу.
Когда принесли пищу, я не мог есть. Еле-еле, с отвращением проглотил одну ложку. А теперь нужно было еще два часа нести караул!
Я закурил сигарету. Но курить тоже не мог… «Верно, — подумал я, — у меня просто расстройство желудка». Мы получили шнапс. Я налил себе немножко в кружку и выпил. К горлу стала подкатываться тошнота, и я бросился к выходу, боясь, что меня вырвет.