— Что произошло? — спросил он.
Я присел на деревянную скамью.
— Господин лейтенант, — сказал я, — нас завалило.
— Ты ранен?
Об этом я еще не успел подумать.
— Нет.
Он поднялся. Я не решался взглянуть ему в лицо. Он стоял передо мной.
— Какие у вас потери?
— Я не знаю.
— Ты не знаешь? — переспросил он резко.
Я сам понимал, что не выполнил своих обязанностей.
— Так этого оставить нельзя, — сказал он спокойно. — Я пойду с тобой.
Мы вышли. Он остановился.
— Посмотри на меня.
Я чувствовал, что глаза у меня бегают по сторонам, избегая его взгляда.
— Пошли, — сказал он совершенно спокойно, — мы вместе отдадим необходимые распоряжения. — Ты не знаешь, кто мог убежать?
— Знаю, убежал Бильмофский. Он и до этого был дурак, а тут, должно быть, совсем потерял рассудок.
Ламм продолжал расспрашивать меня. Стрельба прекратилась, и воздух мало-помалу снова очистился.
— Так, теперь отдавай распоряжения! — сказал Ламм весело. — Я останусь у тебя.
Я был растерян, но все же отдал распоряжения и выяснил потери. Двоих засыпало в блиндаже, одного ранило, Бильмофский спятил и убежал, пятеро ни к чему не были пригодны.
— Я пошел, — сказал Ламм. — Позабочусь, чтобы вас сменили.
У меня было очень странное состояние: словно я все время теряю способность соображать и должен овладевать ею заново. Я мучительно ощущал свою вялость, несобранность, меня терзало сознание неисполненного долга. И при этом я чувствовал себя жалким, и меня одолевала тоска. Глядя на лес, я тосковал по лесу. Думая о товарищах, я тосковал по ним. Вечером пришел посыльный:
— Господин лейтенант передает, что к утру прибудет смена и вся рота отойдет назад в лагерь.
Вечером того дня, когда нас сменили, ко мне пришел Ламм:
— Давай пройдемся немножко.
Мы зашагали вдоль соснового лесочка.
— Послушай, — сказал я, — меня страшно мучает совесть.
— Это почему?
— Когда снаряд угодил в наш блиндаж, я не сумел взять себя в руки. Я считал себя бесчестным, потому что лег перед этим поспать, хотя не имел на это права.
Он молча смотрел в землю.
— А мог ли ты взять себя в руки?
— Я должен был это сделать.
— Я спрашиваю: мог ли ты?
— Не знаю, но думаю, что мог.
— Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое, собственно, нервный шок?
— Ну… потрясение.
— Этого мало. При испуге в сознании всегда возникает какое-нибудь представление. Оно целиком поглощает человека, он не может от него избавиться. Но как раз оно-то и не существенно. Тот, кто обладает достаточной душевной силой, чтобы при неожиданном событии спокойно осмотреться, — тот не испугается. Тебя мучает какое-то предчувствие. Но оно совсем не важно. А вот чего ты можешь стесняться, — так это твоего нежелания осмотреться. Видишь вишню в цвету? Я поэтому и привел тебя сюда…
Посмотри на нее. Видишь ты там что-нибудь? — Он улыбался.
— Ну… она цветет. — Больше я ничего в ней не находил особенного. Я вовсе смутился оттого, что не мог в ней ничего больше увидеть.
— Так ничего же больше и нет, — рассмеялся он.
Я совершенно не понимал, чего он добивается.
— Скажи теперь, куда девался твой нервный шок со всеми его представлениями?
— Прошел… — Все вдруг стало мне понятно. — Слушай! Но что-то все-таки есть в этой вишне. Она и вправду хороша! — И я рассмеялся тоже.
— Браво! Браво! — воскликнул он и сразу стал серьезен. — Но знаешь что? Ты вконец измотан. Здесь у тебя нет никаких обязанностей, а когда снова пойдем на передовую, майор направит нас в спокойное место. Он очень любезно поговорил со мной и сказал, что такого долго выдержать не может никто.
— Меня уже давно удивляет, что люди столько продержались в этих воронках, — сказал я.
— А меня удивляет, что никто даже не пожаловался ни разу. Для этого нужно обладать либо величайшим добродушием, либо чудовищным тупоумием.
Мы снова шли вперед к передовой и в лесу — в спокойном месте — сменили другую роту. Взводы Трепте и Лангеноля расположились впереди. Мой взвод вместе с Ламмом — в четырехстах метрах позади в минной галерее с девятью входами. Вниз вели бесконечные лестницы. Там, в совершенно непроглядной тьме, был проход, по обе стороны от которого располагались небольшие жилые помещения. В них стоял запах сырой одежды, гнилого дерева и плесени. В качестве стола мы использовали минную тару; да и как нары тоже — спать на сырой земле было очень неприятно. Минная галерея пустовала уже несколько месяцев.