Я вышел из дома спозаранку, чтобы посидеть у двери, где любила сидеть Отилия, ожидая моего возвращения. Я все еще видел упорную дымку на солнце, это несчастье, которое по непонятной мне причине мы все, кто остался в городе, упрямо стараемся не замечать. Мысль о Чепе и его беременной жене — как они смогли ее увезти? как они перевозят таких толстяков, как Сальдарриага, как заставляют километр за километром подниматься и спускаться по горам? — помогла мне встать и пойти. Я хотел проведать Чепе. Лучше уж послушать другого, чем сидеть дома, лишний раз убеждаясь в том, что Отилии нет.
Восемь утра, я захожу в кафе. Некоторые сидят за столиком на галерее, возле Чепе, и в гробовом молчании пьют кофе. Другие — кто где — пьют пиво и курят. Музыки сегодня нет. Чепе кивает мне в знак приветствия. Я сажусь напротив него на неудобный колченогий стул.
— Это значит, что ее убьют, — говорит мне Чепе.
Он смотрит на меня пристально, чересчур пристально, он пьян? и протягивает мне записку, которую я не беру, но даю понять, что знаю ее содержание.
— Откуда я возьму эти деньги? — спрашивает он. — Сдохнуть мне на этом месте, учитель, откуда?
Что я могу ему ответить. Мы молчим. Девушка с маргариткой в волосах приносит мне чашку кофе. Сейчас она без маргаритки, и лицо у нее хмурое. Возможно, ее злит мой пристальный взгляд. Она уходит, недовольная. Она уже не слушает нас, как прежде, не хочет слушать. Я замечаю под столом водочные бутылки.
— Откуда? — обращается Чепе ко всем.
Мы не можем определить, смеется он или плачет, но у него кривится рот и трясется голова.
— Объясни им это, Чепе, — советует кто-то.
— Торгуйся с ними, торгуйся. Все так делают.
Позади Чепе я вижу несколько знакомых лиц; некоторые молча улыбаются, готовые отпустить какую-нибудь шутку, потому что, несмотря на пули и льющуюся кровь, всегда находится кто-то, кто смеется и смешит других, издеваясь над смертью и похищениями. Сейчас они проявляют лишь сердобольную полуиронию, потому что слезы Чепе похожи на смех.
Чепе берет себя в руки. Он словно разом проглатывает все слезы.
— А вы, учитель, узнали что-нибудь о своей жене?
— Ничего.
— Долго ждать не придется, учитель, — говорит кто-то. — Видимо, они пока оценивают ваши несметные богатства.
Кто-то другой говорит:
— Учитель, зайдите на почту. Там для вас два письма.
— Правда? Разве почта работает?
— Мир еще не рухнул, учитель, — говорит один из тех, кто смеялся.
— Ты-то что в этом понимаешь, — говорю я ему. — Это твой мир не рухнул, а мой рухнул.
Я допиваю кофе и иду на почту. Наверно, письма от моей дочери, думаю я. После того что случилось в церкви, она написала нам письмо, предлагая переехать к ней, уверяла, что ее муж примет нас хорошо, умоляла подумать о внуках. Ни я, ни Отилия не сомневались ни минуты: мы никогда не уедем отсюда.
Это действительно письма моей дочери. Я не читаю их на почте, а снова иду домой, как будто там меня ждет Отилия, и мы прочтем их вместе. Уже возле дома я вижу несколько детей, сидящих в кружок на корточках, на краю тротуара. Я прошу их пропустить меня, но они сидят неподвижно, почти соприкасаясь головами. Я заглядываю сверху и вижу: детские руки, худые и загорелые, тянутся к ручной гранате. «Граната! — мысленно кричу я. — Она еще здесь».
— Ну-ка, — говорю я.
Старший из мальчиков решается, хватает гранату и отпрыгивает назад. Остальные следуют его примеру. Я их напугал. «Не может быть, — думаю я, опуская письма дочери в карман, — я взорвусь, не прочитав твои письма, Мария». Я тянусь к гранате, но парень не собирается ее отдавать: «Это не ваша», — говорит он. Остальные поворачиваются ко мне и выжидательно смотрят. Они отлично понимают, что, если побегут, я никогда их не догоню. «И не твоя, — говорю я, — она ничья. Дай мне, она взорвется, ты хочешь взорваться, как та собака, которую похоронили с воинскими почестями?» Я молю Бога, чтобы мальчик видел, как под звуки военных горнов возле кладбища хоронили собаку. Да, похоже, он отлично знает, о чем речь, потому что сразу отдает мне гранату. Хоть какая-то польза от этих публичных похорон. Остальные дети пятятся от меня всего на пару шагов, но круг не размыкают. «Уходите, — говорю я, — оставьте меня с этой штукой». Они не хотят уходить, они идут за мной — на приличном расстоянии, но идут — а я? куда? я иду по улице с гранатой в руке, сопровождаемый детьми. «Назад! — кричу я им. — Не ходите за мной, иначе мы взорвемся вместе». Но они все равно идут, ничего не боясь, и мне даже кажется, что из домов выходят новые дети и, пошушукавшись с первыми, решительно пристраиваются к толпе у меня за спиной; откуда столько детей? они не уехали? Наконец я слышу испуганный мужской голос: «Зашвырните ее подальше, учитель, что вы делаете». Потом в отдалении другой голос, женский, отгоняющий от меня детей: «А ну по домам!» — кричит этот голос. Дети не слушаются. Притихшие, нетерпеливые, они явно ждут, когда же, наконец, прямо у них на глазах взорвется старик, и даже не подозревают, что взорвутся тоже. Открываются двери других домов, женский голос срывается на визг. Я иду прямо к обрыву. Прохожу мимо заброшенной фабрики гитар. Миную дом Маурисио Рея, уже почти бегу. Останавливаюсь у края обрыва. Теперь дети подходят совсем вплотную; один, самый маленький, голый от пупка до пят, даже хватает меня за рукав. «Уходи отсюда», — говорю я. Пот заставляет меня закрыть глаза. Я уверен, что стоит мне размахнуться для броска, граната взорвется в руке от одного усилия и меня разнесет на куски в толпе детей, вместе с толпой детей, и можно не сомневаться, что рано или поздно кто-нибудь в городе пошутит: взрываясь, учитель Пасос прихватил с собой немало детей — так я думаю, ладонью чувствуя твердую поверхность гранаты, зверя с огнедышащей глоткой, который уничтожил бы меня своим выдохом, будь я один — по крайней мере, я не почувствовал бы боли, и мне не пришлось бы ждать тебя, Отилия, разве я не говорил, что буду первым? дети по-прежнему стоят у меня за спиной, я делаю последнюю безрезультатную попытку отогнать их страшными гримасами, но они, наоборот, подходят еще ближе; где-то в отдалении их зовут мужские и женские голоса, я поднимаю руку и бросаю зверя в пропасть, раздается взрыв, нас ослепляют вихри летящих снизу мелких искр — разноцветных огоньков, с треском убегающих по ветвям деревьев в небо. Я оборачиваюсь к детям: у них восторженные, отрешенные лица, как будто они смотрят фейерверк.