Жеральдина указывает на стол.
— Смотрите, учитель. Ортенсия подарила нам лангустов.
— Лангустов мне самой подарили, — уточняет Ортенсия, словно извиняясь, и сглатывает слюну. — Это напоминание об обеде с генералом Паласиосом. Ему привезли на день рождения сто двадцать живых лангустов. Из Канады, живых. Думаю, они проехали все города.
— И есть фаршированные бананы, учитель, — перебивает ее Жеральдина. — Их я приготовила сама. Вы знаете, учитель, их делают из переспелых бананов, настолько черных, что они уже пахнут медом, фаршируют сыром, окунают в смесь муки, яйца и молока, а потом жарят…
— Мне только черный кофе, — говорю я, — пожалуйста.
Я не понимаю, что говорят мне эти женщины. У меня нет ни малейшего аппетита. Единственный способ скрыть, как я устал от всех и вся, — обратить внимание на мальчика, сделать вид, что он меня интересует. В конце концов, разве не пролетела вся моя жизнь среди детей, в сражениях с ними, в радостях и волнениях за них? Я смотрю на мальчика. Я помню, как он бегал по саду, помню все его игры, веселый нрав, почему он молчит? Прошло уже много времени; может быть, теперь его слишком разнежили? не принесет ли ему больше пользы резкое замечание или хотя бы окрик, который бы вывел его из спячки? Он держит ананасовый туррон[15] и собирается его есть. Вес-то он как раз набрал и стал таким же, как прежде, может быть, даже толще. К изумлению мальчика и его матери я отнимаю у него туррон и спрашиваю: «Где Грасиэлита?» Он оторопело смотрит на меня — наконец-то, думаю, он на кого-то смотрит. «Вот что, — говорю я, почти вплотную наклоняясь к его лицу, — пришел твой черед говорить. Что с Грасиэлитой, что с ней произошло?»
Одно имя Грасиэлиты заставляет его встрепенуться. Он смотрит мне в глаза, он меня понимает. Жеральдина зажимает рот рукой, чтобы не закричать. Но мальчик молчит, хотя безотрывно смотрит на меня. «А папа, — спрашиваю я его, — что с твоим папой, каким ты его оставил?» Глаза мальчика наполняются слезами, не хватало только, чтобы он сейчас заплакал, ну и пусть, так даже лучше: печальный предлог, чтобы встать из-за этого нелепого стола. Мальчик смотрит на необъятную Ортенсию Галиндо с окаменевшей над лангустами рукой. Потом переводит глаза на мать — похоже, он наконец-то ее узнал. И произносит словно вызубренный текст:
— Папа велел тебе передать чтобы мы вдвоем уезжали чтобы ты все забрала чтобы не ждала ни одного дня так велел передать тебе папа.
Обе женщины вскрикивают.
— Уезжать? — изумляется Жеральдина. Она уже обежала стол, чтобы обнять сына. — Уезжать? — повторяет она, пряча лицо и слезы на его груди. Но, видимо, тут же глубоко задумывается, глядя на нас с Ортенсией. Она обрела повод и предлог уехать (я вижу это по ее вспыхнувшим надеждой глазам).
— Спасибо, учитель, что заставили его заговорить, — шепчет она и заливается слезами, не выпуская сына из объятий, что не мешает Ортенсии приступить к еде. Я замечаю на столе кофейник. Наливаю себе чашку кофе. Я долго ждал этого момента.
— Ты помнишь меня?
Мальчик кивает. Теперь уже обрывается душа у меня.
— А Отилию помнишь?
Он снова смотрит на меня, как будто не понимая вопроса. Но я не намерен отступать.
— Ты помнишь, как-то утром она угостила тебя кокадой[16]. А потом ты пришел и попросил еще, и она дала тебе четыре штуки: для папы, мамы, Грасиэлиты, а последнюю — для тебя, помнишь?
— Да.
— Ты видел Отилию там, куда увезли твоего папу? Отилия была с Грасиэлитой, с тобой, с похищенными людьми?
— Нет, — говорит он. — Ее там не было.
Тишина стоит абсолютная. Против моей воли мне упорно лезет в глаза обложенный рисом и кусочками банана лангуст. Я извиняюсь перед Жеральдиной и Ортенсией. Меня скрутила такая же тошнота, как в тот раз, когда я спустился из лачуги маэстро Клаудино. Я возвращаюсь через сад домой, в свою постель, из которой меня вытащили, и растягиваюсь на спине, как будто собираюсь умереть, сейчас уже точно, один, окончательно, хотя рядом мяукают Уцелевшие, потягиваясь на моей подушке. «Какой сегодня день? — спрашиваю я у них. — Я потерял счет дням, а ведь сколько всего случилось, чего мы даже не заметили?» Коты убегают, и я остаюсь один, как никогда, теперь окончательно один, это точно; Отилия, я потерял счет дням, прожитым без тебя.
Понедельник? Еще одно письмо от дочери. Мне приносят его Жеральдина и Эусебио. Я не распечатываю конверт. Зачем? «Я знаю, что она пишет», — объясняю я Жеральдине, пожимая плечами и улыбаясь самому себе. Да. Улыбаясь и пожимая плечами; почему я не читаю девятое письмо своей дочери, хотя бы из любви, пусть даже зная, о чем она пишет? Она спрашивает меня про Отилию, и однажды мне придется ей ответить. Сейчас — нет. Завтра. Что я ей скажу? Что я не знаю, не знаю. Письмо выскальзывает у меня из рук и лежит, как мертвое, у моих ног. Мы сидим на моем участке среди груды обломков, Жеральдина поднимает письмо и подает мне, я складываю его пополам и запихиваю в карман; передо мной возникает лицо мальчика: он стоит у меня перед носом, так же близко, как я, когда наклонился к нему за столом.