— Какая прекрасная птица, — слышу я чей-то голос.
Это Жеральдина, она пришла через пролом в ограде. Жеральдина в черном. Я уже не могу вспомнить ее голой.
— Это трупиал, — говорю я.
Мы оба наблюдаем, как птица летит и исчезает в небе.
Мы снова сидим среди разрухи, рядом; я поглощен ее таким близким лицом и неотрывно устремленными в небо глазами, «были другие времена», — говорю я, и она, конечно, понимает, что я имею в виду: когда-то она ходила по участку голая, а я подглядывал за ней через ограду; она отрывисто смеется, и снова ее лицо становится задумчивым, глаза глядят в небо, затянутое тучами, глаза, глядящие на тучи без неба; я вижу на ее колене руку, это моя рука на ее колене, когда я положил руку ей на колено? но она не возражает, как будто ей на колено упал с дерева сморщенный лист или противное, но безвредное насекомое, она продолжает рассказывать мне (уже долго?) о своих переговорах с теми, кто похитил ее мужа; а может быть, ей кажется вполне естественным неожиданное появление стариковской руки у нее на колене, потому что старости больше позволено, или просто единственное, что ее интересует на свете, — это оплата выкупа, вся та затея, в которую она уже втянулась с помощью своего брата из Буги; дело именно в этом, Исмаэль, у нее есть причины не замечать мою руку на своем колене, она уверяет, что отдала им все, что у нее есть, говорит, что она в сомнениях, не волнуйтесь, учитель, это мои сомнения. Потом она внимательно смотрит на меня, словно угадывая мои мысли или полагая, что угадала; она заметила мою руку на своем колене? она уже знает, что все мои мысли только о ее колене? ее тревожит мое прикосновение? «Нет, учитель, — говорит она, — Отилии у них нет, я уже их спрашивала».
— Отилия, — повторяю я вслед за ней.
Теперь она рассказывает, что не смогла набрать даже половины того, что они требуют. «Вы даете нам меньше половины, — сказали они ей, — это не обещает ничего хорошего вашему мужу», и она добавляет, сложив губы в незнакомую мне улыбку, — это радость? — что они даже сказали ей: «Сразу видно, что вы его не любите».
Она говорит: «Я всем телом чувствовала их взгляды, учитель, как будто они хотели съесть меня живьем».
Они дали ей пятнадцать дней, чтобы она заплатила остальное, то есть до сегодня, учитель, этот срок заканчивается сегодня; я сказала им, что согласна, и предупредила, чтобы привезли его с собой, как обещали в прошлый раз, когда своего обещания не исполнили. «И что было бы, если бы мы его привезли? — ответили они. — Пришлось бы тащить его обратно, и то кабы нас лень не заела, понимаете? он умер бы по вашей вине, из-за вашей неисполнительности». Я настаивала, что хочу видеть его, говорить с ним, и сказала: «Я вам отдала все, что у меня было. Теперь мне нужно искать кого-то, кто одолжит мне остальное, а если мне никто не одолжит, я все равно буду здесь вместе с сыном».
«Как это не одолжат? — сказали они. — Тогда пеняйте на себя».
Жеральдина оборачивается, чтобы увидеть мою реакцию, озадаченная и испуганная; я не знаю, что ей сказать; я никогда не видел лиц похитителей — Бог весть, что это за люди.
Я знал только брата Жеральдины: я видел, как он приехал из Буги на машине в одну из дождливых ночей — высокий, лысый, хмурый; он смог проделать последний отрезок пути по специальному пропуску партизан; услышав его троекратный свист, я выглянул в окно; вышла Жеральдина со свечей в руке, они обнялись. С трудом, вдвоем внесли черный пластиковый пакетище с обналиченными деньгами Жеральдины, их с мужем деньгами, сказала она мне с бесполезной сейчас яростью, деньгами, скопленными за долгие годы совместного труда, учитель, всегда честного.
В ту же ночь брат Жеральдины робкой тенью покинул Сан-Хосе так же, как приехал: в своей машине, под дождем, с пропуском, приклеенным изнутри к лобовому стеклу, словно для хвастовства. Он обсудил с Жеральдиной, разумно ли Эусебио оставаться с ней. Жеральдина не возражала, чтобы брат увез мальчика, но тот захотел остаться с матерью, «Я ему объяснила, какому риску он себя подвергает, объяснила, как маленькому мужчине, — с простодушной гордостью говорит Жеральдина, — и Эусебио не колебался: с папой и с мамой до самой смерти». Рот Жеральдины приоткрывается, глаза еще пристальнее смотрят в небо: «У меня больше нет ни гроша, учитель, это я и собираюсь им сказать, они должны сжалиться, а если не сжалятся, пусть делают, что хотят, увезут меня вместе с ним, так даже лучше: все втроем, вместе, как того хотела жизнь, чтобы годами ждать неизвестного дня; Эусебито я беру с собой, это моя последняя карта, они сжалятся, я уверена, я отдала им все, ничего не утаила».