Теперь Жеральдина плачет, второй раз за день в моем доме плачет женщина.
И пока она плачет, я вижу свою руку у нее на колене, хотя не смотрю на нее, но я ее вижу: моя рука продолжает лежать на колене Жеральдины, а она плачет и не видит или не хочет видеть мою руку у себя на колене, а может, теперь она ее видит, Исмаэль; твою извращенную натуру занимает только ее колено, а не слезы по похищенному мужу, даже не безрассудная, но явная радость, когда она говорит, что сын, как настоящий мужчина, останется с ними, что бы ни случилось, и говорит это недрогнувшим голосом; что подумает ее муж? он будет страшно разочарован, «забирай все и уезжай», — какие-то похожие его слова передал ей Эусебито; Жеральдина разговаривает, словно в бреду, и это вызывает во мне жалость; мы оба сидим среди обломков, среди истребленных цветов, попавшие в одну беду.
— Ортенсия предложила мне лететь с ней на вертолете, учитель. Конечно, я не полечу, уже не смогу. Но не буду отрицать, что теперь мне страшно.
Она смотрит на мою руку на своем колене.
— А вы, — то ли говорит, то ли спрашивает она.
— Что?
Снова короткий смех.
— Вы не умрете, учитель?
— Нет.
— Смотрите, как дрожит.
— Это волнение, Жеральдина. Или сластолюбие, как говорила Отилия.
— Не волнуйтесь, учитель. Не гоните от себя любовь. Любовь выше сластолюбия.
Она деликатно убирает мою руку со своего колена. Но остается неподвижно, молча сидеть рядом.
Из-за ограды ее позвал сын; как будто упал в пустой бассейн, или это была игра? его голос прозвучал так, как будто он упал в бассейн, вскрикнул и тишина. Жеральдина сразу ушла, нырнув в пролом ограды, вся словно выточенная из траура. Я не пошел за ней, другой бы пошел, но я — нет, пока не пошел, зачем? Кроме того, я почувствовал голод, впервые мне захотелось есть, сколько времени я не ел? на кухне я поискал кастрюлю с рисом, в ней осталась одна порция, рис выглядел твердым, склизким и подгоревшим. Я съел его рукой, холодный, жесткий, да так и остался сидеть возле печки. Уже давно Уцелевшие не появлялись в доме, наверняка потому, что не находили ни еды, ни внимания. Пришлось им устраиваться самостоятельно. Но мне не хватало их мяуканья, их глаз — с ними я чувствовал себя ближе к Отилии, они составляли мне компанию; и только я о них подумал, как они ощутимо напомнили о себе пучками перьев на кухонном полу, которые привели меня, как в сказке, в комнату: там, возле кровати, валялись две растерзанные птицы, а на подушке — останки черных бабочек, съестное пожертвование, которое оставили мне коты. Только этого не хватало, подумал я, чтобы мои коты меня кормили: раз я не заботился об их пропитании, они позаботились о моем. Если бы я не съел рис, то давешний голод заставил бы меня ощипать до конца этих птиц и пожарить в печи. Я выбросил птиц, бабочек, подмел перья, и меня сморил сон, я лег ничком на кровать и почти уснул, как вдруг меня позвал с улицы женский крик — все постоянно кричат, сказал я и вышел за дверь, словно сунулся в ад.
Какая-то женщина бежала, прижимая к бедрам фартук или обтирая об него руки, от чего она спасалась? она не спасалась, а бежала посмотреть. «Вы слышали, учитель?» — крикнула она мне. Я последовал за ней. Мне тоже хотелось посмотреть. Мы добрались до кафе Чепе, и там, на галерее, перед столиками, разбросанными словно после урагана, в кольце любопытных сидел Чепе и сжимал голову руками. «Наверно, нашли его жену, но мертвую», — подумал я, видя его отчаяние; на улице было не жарко; непривычный ветер вторил хриплым стонам Чепе и закручивал пыль вокруг его башмаков. Собравшиеся выжидали, и тишина словно дробилась от новых вопросов и робких комментариев. Я тоже узнал подробности: сегодня на рассвете под дверь Чепе подложили последнее предупреждение — указательные пальцы его жены и дочери в окровавленном пакете. Там же, рядом с Чепе, я вижу заляпанный бумажный пакет. Мне хочется побыть с Чепе, но из толпы подходит Ану и берет меня за локоть. Меньше всего в таких обстоятельствах мне охота разговаривать с Ану, но он смотрит на меня так изумленно и так крепко держит, что я сдаюсь; я вспоминаю, что, вроде, посочувствовал ему во время последнего похожего разговора, не помня тогда, ни кто он, ни откуда. «Учитель, — проговорил он мне на ухо, — вас разве не убили, пока вы спали?» — «Конечно, нет, — с трудом ответил я и, придя в себя от такого вопроса, попробовал засмеяться: — Разве я не стою перед тобой?». Тем не менее мы несколько секунд смотрели друг на друга, будто не веря своим глазам. «И кому бы меня убивать? — спросил я. — Зачем?» — «Так мне сказали», — ответил Ану. Он не выглядел ни пьяным, ни одурманенным. Побледневший, он пристально смотрел мне в глаза здоровым глазом и моргал. Его руки цепко держали меня за локоть. «И что это за шутки такие», — спросил я, а он повторял: «Значит, вы живы, учитель». — «Пока что», — ответил я. И вдруг он — ни с того ни с сего — сказал: «А знаете, я никого не убивал». — «Что?» — не понял я. «Чистая ложь, чтобы привлечь покупателей», — говорит он. Я с трудом сообразил, о чем речь. «Но так ты их только отпугнул, — сказал я, — мы все думали, что ты людям глотки режешь», — и высвободил локоть из его пальцев. Наш разговор никто не слушал. «Я рад, что вы живы, учитель», — не отставал он. Похожий на получившего нагоняй ребенка, он вызывал необъяснимую жалость. Там я его и оставил, с его диким вопросом и моргающим глазом; он развернулся и ушел, и я сразу о нем забыл. «Стало быть, меня убили, пока я спал, — сказал я и на секунду убедил себя, что обращаюсь к Отилии: — Но так сильно мне ни разу в жизни не везло».