Чепе хватает пакет и встает, губы его растянуты, словно в изумленной улыбке. Он быстро уходит, толпа за ним. Куда? Я тоже иду со всеми. Ведь куда-то же он направляется. «В полицию», — угадывает кто-то.
«Зачем?» — недоумевает кто-то другой.
«Спросить их».
«Спросить их что? Они ничего ему не ответят».
«Что они могут ответить».
В центре этого людского кольца, среди недоумевающих лиц, смирившихся с тем, что так ничего и не поймут, у двери полицейского участка я — еще один среди многих, еще одна ошеломленная физиономия. Словно сговорившись, мы позволяем Чепе войти одному. Он входит и почти сразу выходит с другим выражением лица. Мы без слов понимаем: в участке никого нет, куда все подевались? Нам и раньше казалось странным, что у входа не видно ни одного полицейского; только сейчас до нас доходит, что тишина в Сан-Хосе какая-то чрезмерная, и каждого накрывает облако тревоги, каждое лицо, каждый поблекший голос. Я вспоминаю, что Глория Дорадо уезжала в грузовике с солдатами; был ли тот грузовик последним? нам ничего не сказали, ничего не объявили, и все, похоже, задают себе тот же вопрос: на чью милость нас оставили?
И вдруг мы замечаем, что улицы постепенно заполняют неторопливые безмолвные фигуры, которые незаметно выныривают из-за смутно виднеющихся дальних углов, возникают то тут, то там, словно нехотя, исчезают и появляются снова, в великом множестве, со стороны обрыва. И мы все, кто стоит вокруг Чепе, начинаем отступать, тоже не спеша и молча, каждый сам по себе, к своему дому, и что особенно непостижимо — делаем это так, как будто ничего естественнее и придумать нельзя. «Все на площадь!» — кричит нам один из наемников, но его будто не слышат; я иду рядом с какой-то семейной парой, я их не узнаю, но иду рядом с ними, не пытаясь выяснить, куда именно. «Я сказал, всем на площадь!» — снова раздается тот же голос, теперь в другом месте. Никто не обращает на него внимания, мы слышим свои шаги, все более поспешные; в какой-то момент все бросаются бежать, и я, старик, со всеми, но ведь мы безоружны, говорю я, что мы можем сделать? я говорю это вслух и со злостью, словно оправдываясь перед Отилией.
Мы все, кто провожал Чепе, больше его не видим, зато слышим: он кричит и визжит, как свинья перед закланьем, от чего кровь стынет в жилах, это кричит объятый ужасом человек, но он требует от чужаков ответа, у них ли его жена и дочь, они ли прислали ему утром пальцы жены и дочери, он требует от них ответа, и мы замираем на месте, большинство из нас, словно взяв передышку, каждый на своем углу, никто не может поверить в происходящее, а ветер продолжает гнать по тротуарам вихри пыли, солнце скрывается за вереницей туч. «Наверно, будет дождь, — думаю я. — Господи, хорошо бы ты наслал на нас наводнение и всех утопил».
Мы не видим Чепе, или я его не вижу. Остановившиеся горожане и чужаки заслоняют его, но мы слышим его голос, он все выкрикивает свой вопрос, теперь заканчивая его проклятьями и обвинениями, на нашу беду, на свою беду, потому что раздается выстрел. «Вот и до Чепе дошла очередь», — говорит стоящий рядом со мной человек, но его жена бросается бежать, и он бежит за ней, снова все бегут в разные стороны, и никто не издает ни крика, ни восклицания, все молчат, словно стараясь не шуметь на бегу.
«Все на площадь, вашу мать!» — приказывает голос. Люди в форме тоже бегут, загоняя горожан, как скот, никто не может в это поверить, но пора поверить, сеньор, пора; бегущие рядом со мной муж и жена добрались, наконец, до своего дома, расположенного позади церкви. Я хочу войти с ними, но муж меня не пускает: «Вам нельзя, учитель, — говорит он, — вы идите домой, а то втянете нас в неприятности». Что он говорит, думаю я и смотрю сбоку на его большущую голову, на испуганные глаза, но тут появляются руки его жены, помогают ему, и вдвоем они захлопывают дверь у меня перед носом. Этот человек не хочет пускать меня в дом, он боится, что я из тех, кто втягивает в неприятности, говорю я себе. Похоже, я снова один, так что, Исмаэль, не запутайся в улицах, иначе тебе не добраться до дома. Напрасно я смотрю во все стороны: все одно и то же, везде одна и та же опасность, для меня все уличные углы одинаковы. За любым из них может таиться беда. Но куда бы ты ни пошел, Исмаэль, не ошибись дорогой; я иду обратно так, словно темной ночью на ощупь пробираюсь домой, это невероятно: улица пуста, только я перед вереницей запертых на засовы окон и дверей. Я колочу в створку одного из закрытых окон, не здесь ли живет старик Сельмиро, тот, что старше меня, мой друг? да, с облегчением вижу я, истинное чудо: это дом Сельмиро, Сельмиро позволит мне войти. И я стучу в широкую деревянную раму; острая заноза впивается мне в кулак, но окно никто не открывает, хотя я знаю, что это окно его комнаты. Я слышу внутри покашливанье и прикладываю ухо к щели.