Может быть.
— С тех пор как я тебя знаю, — говорит она мне в тот вечер перед сном, — ты никогда не переставал подглядывать за женщинами. Я бы бросила тебя еще сорок лет назад, если б узнала, что ты пошел дальше. Но, как видишь, нет.
Я слышу ее вздох и, кажется, вижу облачко пара, взлетевшее над кроватью и накрывшее нас обоих:
— Ты был и остался безобидным бестолковым ротозеем.
Теперь вздыхаю я. Это смирение? Не знаю. Я решительно закрываю глаза, но все равно слышу ее слова:
— Сначала было трудно, я страдала, зная, что ты не только подглядываешь целыми днями, но еще и учишь детей в школе. Кто бы мог подумать, правда? Но я за тобой наблюдала, хотя, повторяю, только сначала, потому что убедилась: на самом деле ты никогда не совершал ничего предосудительного, ничего плохого, грешного, в чем бы нам пришлось раскаиваться. По крайней мере, я так думала или хочу так думать, Господи.
Тишину можно видеть, как и вздох. Она желтая, выделяется из каждой поры и поднимается к окну, словно туман.
— Меня огорчало это твое пристрастие, — говорит она и как будто улыбается, — но я к нему быстро привыкла, я забыла о нем много лет назад. Почему забыла? Потому что раньше ты всегда тщательно следил за тем, чтобы тебя не поймали, и я была единственной, кто знал. Помнишь, когда мы жили в том красном здании, в Боготе. Вспомни: ты днем и ночью шпионил за соседкой из дома напротив, пока не узнал ее муж. Он выстрелил в тебя из соседней комнаты, и ты сам мне говорил, что пуля взъерошила тебе волосы; а что, если бы он тебя убил, этот поборник чести?
— У нас не было бы дочери, — сказал я.
И рискнул, наконец, дать задний ход:
— Я, пожалуй, буду спать.
— Ты не будешь спать, Исмаэль; уже много лет ты засыпаешь, как только я хочу поговорить. Сегодня ты будешь меня слушать.
— Да.
— Я прошу тебя быть благоразумным. Ты должен помнить об этом, как бы ты ни состарился. То, что сегодня случилось, порочит не только тебя, но и меня. Я все слышала; я ведь не глухая, как ты воображаешь.
— Ты тоже вроде шпионки.
— Да. Шпионю за шпионом. Ты стал неосторожным. Я видела тебя на улице. Ходишь и пускаешь слюни, Исмаэль. Я благодарю Бога, что наша дочь и внуки живут далеко и не видят тебя таким. Какой стыд перед бразильцем, перед его женой! Ладно, пусть они делают, что хотят, каждый хозяин своему телу и дурным наклонностям, но то, что они поймали тебя, когда ты, как больной, подглядывал через ограду, — это позор, и он ложится и на меня тоже. Поклянись, что больше не полезешь на ограду.
— А как же апельсины? Кто соберет апельсины?
— Я уже подумала об этом. Только не ты.
Уже четвертый год девятого марта мы навещаем Ортенсию Галиндо. Это день, когда многие друзья стараются помочь ей пережить пропажу мужа, Маркоса Сальдарриаги, который теперь в объятиях Бога или божественной Глории, как шутили злые языки, намекая на Глорию Дорадо, его официальную любовницу.
Визит принято наносить ближе к вечеру. Полагается спросить, что нового, и ответ всегда один и тот же: ничего не известно. В доме собираются друзья, знакомые и незнакомые, пьют ром. На длинном дворе, заполненном гамаками и креслами-качалками, развлекается, пользуясь случаем, молодежь, в том числе близнецы, сыновья Сальдарриаги. А в доме мы, старики, окружаем Ортенсию и слушаем ее разговоры. Она уже не плачет, как прежде; можно подумать, что она смирилась, как знать, но на вдову она не похожа: говорит, что ее муж жив, и Бог поможет ему вернуться к своим; ей, должно быть, около сорока, хотя на вид и меньше; она молода душой и лицом и щедро одарена плотью, более чем пышной; Ортенсия благодарит нас за то, что мы не оставили ее одну в годовщину исчезновения мужа, благодарит довольно необычно: вознося хвалу Господу, она оглаживает ладонями грудь, два идеально круглых арбуза, и дрожит — я не знаю, один ли замечаю этот жест, но она повторяет его из года в год, а может, она просто указывает на свое сердце? как знать? последние два года здесь, в ее доме, даже играет музыка, и угодно это Богу или нет, но люди словно забывают о страшной участи пропасть без вести и даже о возможной смерти пропавшего. Люди забывают обо всем на свете, ничего тут не попишешь, особенно молодые — эти не помнят даже сегодняшнего дня и потому почти счастливы.
Так что в последний раз там были танцы.
— Давайте потанцуем, — предложила Ортенсия Галиндо, выйдя на освещенный двор, где молодежь собиралась в новые пары. — Маркос был бы рад. Он всегда был веселым человеком, таким и остался. Я уверена, что самый замечательный праздник мы устроим после его возвращения.