А между воронками, на том берегу реки… мы никак не могли понять — что это? Свалка у них здесь была, что ли? Какие–то тряпки, барахло разное раскидано по всему полю, по сучьям деревьев, по кустам, взрывами перемолото с землей. Приглядевшись, мы поняли. Это не свалка. А тряпки — это вовсе и не тряпки. Это люди.
Они лежали далеко, метрах в трехстах, и видно их было плохо: в месиве, оставшемся после обстрела, сложно различить, что есть что или кто, но все же некоторые выделялись довольно отчетливо. Вот один сидит, обняв мертвыми руками метровый пень, расщепленный прямым попаданием снаряда, такой же мертвый, как и он сам. Головы нет, она скатилась вниз по склону и валяется метрах в пятнадцати в стороне. Другой висит вниз головой на невысоком обрыве, свесив болтающиеся руки в воду, и река играет ими, шевелит, сгибает и разгибает в локтях. А рядом лежат ноги — просто две оторванные ноги, одна в высоком армейском ботинке, другая босая.
Стало жутко, где–то в животе появился неприятный холодок. Ощущение смерти в долине было слишком отчетливым, почти осязаемым, и это очень сильно давило на психику — мы почувствовали какую–то равнодушную усталость. И хотя лежавшие здесь были враги и никакой жалости к ним у нас не было и быть не могло, мы все были подавлены: сознание, что с человеческим телом можно сотворить такое, и ты не являешься исключением, и тоже можешь запросто валяться в такой же вот долинке с вывороченными внутренностями и оторванной головой, опустошает.
Мы спрыгнули с бэтээров и пошли к перегораживающей речку дамбе. Ступали осторожно, внимательно смотря под ноги: здесь еще не было разминировано, а присоединиться к «чехам» в этом месте не хотелось особенно. Смерти здесь и так было выше нормы, даже по военным меркам. Пытавшиеся снять все мины саперы так и не смогли этого сделать: работали в спешке, ночью, и все закончилось тем, что один из них подорвался — окровавленные шапка и портупея так и лежат около воронки. Больше ничего не осталось, от взрыва сдето- нировали гранаты, висевшие у него на поясе.
Ступив на дамбу, мы сразу почувствовали в мышцах приятную расслабленность: предательская земля, прячущая в своих недрах смерть, кончилась. Под ногами появился открытый, честный бетон, по гладкой твердости которого можно идти без опаски.
Прошли буквально несколько метров и наткнулись на останки двух женщин. Я слышал про них: это были две басаевские снайперши, уходившие вместе с обозом. Обе русские, обеим за тридцать. Одна из Волгограда, другая, кажется, из Питера. Ту, что из Волгограда, звали Ольгой, и ее опознал один парнишка–пехотинец; когда он поднялся на дамбу и увидел ее, глаза у него стали квадратными. Потом он рассказывал, что никогда бы не поверил в такое, если бы не видел сам: женщина оказалась его соседкой по лестничной площадке, и парень не раз бывал у нее в гостях.
Женщины лежали рядышком. Смерть изуродовала их не очень сильно, и даже после смерти они отличались от мужчин: их позы остались по–женски кокетливыми, длинные волосы обеих были рассыпаны по бетону, переливались на солнце.
Мы стояли над ними, смотрели на мертвые женские тела. Потом к нам подошла Ольга. Не знаю, простое ли это совпадение или же она что–то почувствовала, но Ольга сразу подошла к той, из Волгограда, тоже Ольге, совсем не обращая внимания на вторую женщину. Она стояла над ней молча, не говоря ни слова и ни о чем не спрашивая, просто стояла и смотрела, а глаза ее в этот момент приобрели невероятную глубину — все тайны Вселенной отражались там, и смысл жизни ей был абсолютно понятен.
Я смотрел на этих женщин, живую и мертвую, и думал, что они очень похожи. Обе маленькие, обе в камуфляже, волосы у обеих одного каштанового оттенка, обеих одинаково зовут. Ольга как будто стояла сама над собой, как это бывает во сне, когда можно увидеть себя со стороны. Потом так же молча развернулась и пошла к бэтээру, ни на кого не глядя, а мы все стояли там, около мертвой женщины и смотрели вслед живой, и, пока она шла, никто из нас не проронил ни звука.
Чеченский штрафбат
Зэки едут на войну за орденами
Их не любили. Ни в первую войну, ни во вторую.
Чеченцы — за разбой, насилия и убийства. В плен никогда не брали, убивали на месте, предварительно отрезав уши и вырвав язык.
Солдаты — за увиливание от боя. За шкурничество и ложь. «Мы с ними делаем одну работу, — возмущались срочники, — но делаем ее лучше. Так почему же им платят больше?»