— Вот где жопа–то, — шепчет Тренчик, глядя на стройбатовцев. — Не дай Бог там служить. Уж на что у нас полная зад ница, но там — настоящая вешалка.
Тренчик знает, о чем говорит. Тимоха как–то послал его к Греку, а он перепутал казармы и забежал к стройбатовцам. Там его хреначили так, что он разбил окно и выпрыгнул со второго этажа.
У нас наступают каникулы: разведка почти в полном составе уехала в Чечню. В роте остались только Смешной и Малой, но они нас не трогают, потому что каждое утро уходят в парк и возятся там с подбитой бэхой. Возвращаются только под вечер. Елин приказал им перебрать движок и дал на это две недели. Теперь Смешной с Малым ломают голову, где бы украсть ТНВД — старый разбило осколком. На это у них есть еще восемь дней.
Тимоха свалил в отпуск, на прощание избив нас с Зюзиком и настучав Осипову локтями по щекам; сейчас Андрюхины щеки напоминают баклажаны — они приятного фиолетового оттенка, слегка набухли и при разговоре трясутся, как желе. Очень смешно. Когда я говорю ему об этом, он ужасно обижается:
— Тебя бы так отдубасили…
— Успокойся, меня еще и не так дубасили, — отвечаю я.
Три дня мы спим как люди. Просыпаемся от барабанного боя и понимаем — развод. Значит, уже девять утра. Мы сладко потягиваемся в постелях и не торопимся вставать. Старшина придет не раньше, чем через полчаса. На завтраки мы не ходим, нам не хочется менять сон на еду, к тому же в такую жару голод нас не сильно беспокоит, и ужина вполне хватает до обеда, а если не хватает, то мы идет в летную столовую и просим там хлеба.
Когда развод проходит торжественным маршем мимо командира полка, мы лениво поднимаемся и идем умываться. После этого старшина ведет нас в парк, или мы наводим порядок в расположении, или просто ни хрена не делаем, валяясь на траве.
Счастливое время. Мы принадлежим сами себе, и никто нас не бьет.
Вот и теперь мы лежим в саду у летчиков, курим и жуем спелые сочные абрикосы. В обед мы набили животы рисовой кашей с куриными костями, до вечернего развода еще полтора часа, и мы, можно сказать, довольны жизнью.
К летчикам мы заворачиваем каждый раз после обеда. Здесь хорошо, казарма окружена густым тенистым садом, можно спрятаться так, что никто не найдет. Это мое любимое место. Здесь лучше, чем в самой комфортабельной гостинице мира: может, там и роскошно, а тут попросту хорошо.
На краю сада стоит широченный дуб, земля вокруг него покрыта мягким мхом, и днем здесь можно спать, как на пуховой перине. Лето, укрываться не надо, кругом бесплатные абрикосы и шелковица, поют птицы, и солнце щекочет щеку сквозь листву. Рай земной.
По дороге сюда мы натрясли абрикосов и теперь наслаждаемся жизнью. Ощущаем себя почти что полноправными людьми.
Мы обсуждаем Леночку. У нее хриплый прокуренный голос, черные узкие глаза и симпатичная фигурка. Леночке чуть за тридцать. Она весело матерится на солдат, бьет черпаком особо наглых по рукам и раскладывает пищу не жалеючи, превышая солдатские нормы.
Тренчик моментально влюбляется в нее. Он уверяет нас, что жратва здесь ни при чем. Как ни странно, я ему верю: когда пищу раскладывает Леночка, Тренчик даже не смотрит в тарелку. А это что–нибудь да значит. Он не сводит глаз с предмета своего обожания, особенно с ее выделяющейся под белым халатом упругой груди. «Леночка, — стонет он за столом, ерзая на скамейке, — ах, Леночка. Как бы я.» Дальше этого мечты Тренчика не распространяются.
Мне Леночка не очень нравится, но она разрешает нам жрать по две порции за раз, и я ей очень благодарен.
Да и нам ли рассуждать: «влюблен — не влюблен», «нравится — не нравится»? Однажды в учебке была проверка на венерические заболевания, нас выстроили на плацу и приказали снять штаны. Мы стояли голые, а женщина–врач (очень красивая молодая азиатка) ходила между шеренгами и осматривала нас. И каждый, к кому она подходила, должен был показать ей свое добро в развернутом виде.
Ни разу еще никто из нас с замиранием сердца не ждал девушку на свидание, не целовался в подъезде, не признавался в любви и не совершал во имя ее подвигов и глупостей, а тут мы стояли голые перед красивой взрослой женщиной среди сотен таких же вонючих и грязных солдат, и нас осматривали, как скотину. Мы должны были пройти медосмотр, и мы его прошли — максимально быстро и практично. А что чувствовал каждый из нас, никого не интересовало. Какая тут может быть любовь, какая, к чертям собачьим, романтика? Им здесь не место.
— Тренчик, а у тебя была женщина? — спрашивает Осипов.
— Конешно, — обиженно шамкает Жих. — Наташка. Я с ней учился в школе.
Я Тренчику не очень–то верю, мне кажется, он завирает. Хотя ему и вправду приходили какие–то письма, но Тренчик никогда не читал их вслух.