— Расстрелять пидора, чего с ним разговаривать! — возмущается Осипов. — Совсем охре- нели, колонну не пропускают.
Я сижу на броне под башней и наблюдаю вправо. Наша колонна стоит на центральной площади. Сегодня суббота, базарный день, и здесь полно народу. У витрин разбитого универмага идет оживленная торговля, нохчи разложили сладости, консервы, воду.
Прямо передо мной на раскладном стульчике сидит молодой чеченец, он торгует сигаретами. «чех» смотрит мне в глаза, потом что–то говорит соседу и снова смотрит на меня. Они смеются.
— Чё смотришь, э? — «Чех» проводит пальцем по горлу и опять ржет.
Его товар разложен на большом столе, накрытом клеенкой, и под ним запросто можно спрятать автомат. Все люди на этой площади вооружены, мы знаем это, мы чувствуем их превосходство над нами, мы здесь как в ловушке, одно наше движение — и в колонну полетят трассера; в каждом окне сейчас есть глаза, в каждом окне — ствол.
Чечен все смотрит на меня и смеется. Смотрит так, будто уже убил меня и я его трофей, он не видит меня живого, а видит только мою отрезанную голову.
Я поднимаю автомат и направляю ему в лоб. Чечену тоже становится страшно, но он не перестает улыбаться. Почему он не отвернется? Зачем смотрит на меня? Я снимаю автомат с предохранителя и кладу палец на спуск. Чечен не отворачивается, в его глазах страх и вызов.
Колонна трогается. Мы проезжаем через мост, на котором стоят «чехи», у ног одного из них лежит ящик гранат. Это наша взятка за проезд.
Если б мы простояли еще несколько секунд, я бы убил этого «чеха». Тогда нашу колонну сожгли бы.
«Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя…»
Мы не знаем, за что воюем. У нас нет цели, нет нравственного, внутреннего оправдания. Нас отправляют умирать и убивать неизвестно за что, нам просто не повезло — выпало родиться восемнадцать лет назад, чтобы подрасти как раз к этой войне. Вот и вся наша вина.
У нас есть только одно — надежда. Надежда выжить и сохранить свое «я». Остаться человеком.
В свои восемнадцать лет мы так остро чувствуем несправедливость! Каждый из нас, кто выживет в этой бойне, будет «враг кривде до последнего дня». Мы верим: зло никогда не должно повториться.
Мы воевали не с «чехами». Мы дрались против лжи и продажности, за добро и справедливость.
Каждый выпущенный в нас снаряд был выпущен в молодость этого мира, в желание изменить эту паскудную жизнь. Каждый снаряд попадал прямо в наши сердца. Он разрывал не только тела, но и души, и под этим дьявольским огнем наше мировоззрение рассыпалось в прах и рухнуло, и уже нечем было заполнить образовавшуюся внутри пустоту. У нас не осталось ничего, кроме самих себя; все, что у нас есть, — это наши товарищи, которые вжимались в землю рядом с нами. «Все, что мы знаем о жизни, — это смерть»; все, что мы любим, — это наше прошлое, призрачный мираж в бушующем мире.
Мы знаем только одну добродетель — самопожертво вание.
«Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя.»
Это наше кредо. Если меня когда–нибудь спросят: «За что ты воевал там?» — я скажу: «За тех, кто вжимался в землю рядом со мной». Мы воевали только друг за друга.
В Чечне было убито все наше поколение — целое поколение русских людей. Даже те из нас, кто остался жив, — разве это те восемнадцатилетние смешливые парни, которых когда- то провожали в армию? Нет, мы умерли. Мы все умерли на этой войне.
«Мы неожиданно очутились в ужасном одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим».
Аргун
Мы сидим с Фиксой на траве около забора и ждем двух чеченят. Наслаждаемся давно забытым ощущением чистоты и тепла, шевелим пальцами босых ног, курим.
Четвертый день батальон стоит в Аргуне на консервном заводе. Это лучшее из всех мест нашей дислокации. По периметру завод обнесен забором. Два АГСа[20] стоят у нас в административном корпусе, два — на крыше мясного цеха и еще пулеметное гнездо на втором этаже проходной. Таким образом мы контролируем все пространство вокруг и чувствуем себя в относительной безопасности.
Мы отдыхаем.
Наступил апрель, солнце припекает уже весьма чувствительно. Пинча обрезал кальсоны по колено и щеголяет в этих самодельных шортах, словно отпускник на пляже. Из одежды на нем больше ничего нет, если не считать растоптанных кирзачей с огромными, как паровозная труба, раструбами, в которых его тощие ноги бултыхаются, будто спички в стаканах.
Весь взвод следует его примеру. Это не дань моде или желание расслабиться, хотя ясно, что в шортах намного лучше, чем в заскорузлых от грязи, пота и гноя штанах. Но дело не в этом: шорты для нас столь же важны, как бинты или стрептоцид. Язвы — вот основная причина, по которой мы с готовностью ополовинили свои кальсоны. При стрептодермии солнце — первое лекарство, и язвы, которые в горах не заживали месяцами, сейчас затягиваются за пару дней. Днями напролет мы валяемся на траве и загораем, подставляя дырявые шкуры теплу.