— Ну и как там, в Таджикии? Поди, лучше, чем здесь? Чего брат–то рассказывает?
— Ничего не рассказывает, — отвечаю я. — Он погиб.
Брат погиб, когда ему оставалось два месяца до дембеля. Он сам вызвался в тот рейд на границу. Дозор сформировали из только что призванного молодняка, парни еще ничего не умели, и брат вызвался идти вместо молодого. Он был пулеметчиком и, когда начался бой, прикрывал отход группы. Снайпер положил пулю ему прямо в висок. Такое ранение называется у нас «розочка». Когда пуля попадает с близкого расстояния в голову, то череп раскрывается, как роза, и его уже не собрать. Брата так и хоронили с перевязанной головой, иначе она развалилась бы прямо в гробу.
— Да, блин. — вздыхает Фикса. — Это все одна война, вот что я тебе скажу. И знаешь, что еще? Чечня — это цветочки. Большая война еще впереди, вот увидишь.
— Ты так думаешь?
— Да. Я так думаю. И еще я думаю, что выживу на этой войне.
— Я тоже. Может быть, именно потому, что погиб брат, я верю, что выживу я. Двум Бабченко на одной войне не умирать.
Мы догрызаем ребра. Остаются твердые кости, которые уже не могут осилить наши зубы. Огрызки мы засовываем за щеку, как карамельки, и, лежа на спине, высасываем из них остатки жира. Четверть часа сосредоточенно чавкаем, но и это удовольствие наконец заканчивается.
Фикса вытирает руки о кальсоны и достает из–за пояса блокнот и ручку, которые специально прихватил с собой.
— Расскажи мне, где мы были, — просит он, — я никак не могу запомнить названия этих
сел.
— Записывай. Ты к нам присоединился в Гикаловском, да? Значит, пиши. Гикаловский, потом Хал — Килой, Саной, Асламбек — Шерипово, Шатой и… — я замолкаю, запинаясь на этом слове, — и Шаро — Аргун.
— Да. Шаро — Аргун. Это я помню, — говорит Фикса. — Вешалка. Я нарисую напротив Шаро — Аргуна вешалку, — продолжает он и неумело рисует в блокноте виселицу. Его руки плохо управляются с ручкой, они больше привыкли к железу: до войны — к строительному мастерку и лопате, здесь — к автомату и АГСу, — и простейший рисунок получается у Фиксы коряво.
Я смотрю на виселицу и висящего на ней человечка. Шаро — Аргун. Какое страшное название. Мы оставили там двадцать человек. Игорь, Вазелин, Очкастый взводный, Пашка.
Шали, Ведено, Дуба — Юрт. — таких названий много здесь, в Чечне. Это все имена смерти. В них есть что–то шаманское. Итум — Кале — мертвое слово. Странные названия, странные села. В каждом из них погибли мои товарищи. У нас ничего не осталось, кроме этих странных нерусских слов, мы живем только в них, живем прошлым, и непонятное для других сочетание звуков для нас означает целую жизнь. Мы ориентируемся по названиям как по карте. Бамут — это предгорье, зимние безуспешные штурмы, холод, мерзлая земля и кровавый ледяной наст. Самашки — горящие бэхи, жара, пыль и вздувшиеся трупы, которых навалили несколько сотен за три дня. Ачхой — Мартан, равнина. Мой первый в жизни обстрел, первые трассера, летящие в мою сторону, первый страх. Грозный. Да, конечно, Грозный. Муха, Кокшаров, Яковлев. Еще раньше — Кисель. Эта земля пропитана нашей кровью, нас пригнали сюда и убили, и будут гнать еще долго, и еще долго будут убивать.
— Тебе надо было нарисовать вместо вешалки задницу, — говорю я Фиксе. — Знаешь, если представить Землю в форме задницы, то мы сейчас находимся в самой дырке.
Я закрываю глаза и ложусь на спину, закинув руки за голову. Солнце светит сквозь веки, мир становится оранжевым. Черт, не хочется ни о чем думать, не хочется вспоминать. Я подумаю об этом потом, сейчас все закончилось хотя бы на время, сейчас мы живы. Наши желудки набиты собачатиной, и нам плевать на все. Сейчас я могу лежать на солнце и не бояться выстрела в голову, и это такое счастье. Я помню лицо снайпера, который целился в меня в Гойтах. Мне почему–то не было тогда страшно.
Ладно, хватит. Нечего об этом думать. Потом, потом, все потом.
Солнце разморило нас, мы дремлем, может, даже засыпаем на какое–то время — сложно сказать: слух во время сна остается таким же острым, как и при бодрствовании, и во сне мы реагируем на каждый звук. Птичий щебет, солдатские голоса, одиночный выстрел, тарахтение дырчика — это все неопасные звуки. Мы спим.
Дрыхнем до тех пор, пока солнце не скрывается за горизонтом. Становится прохладно. У меня ноет отмороженное в горах пузо, я встаю с земли и отливаю прямо себе под ноги. Струйка быстро иссякает, не принеся облегчения, внизу живота по–прежнему болит. Надо будет показаться нашему фельдшеру.
Чеченята так и не появляются. Наши ракеты безвозмездно отправились в фонд помощи боевикам.