От проходной доносятся какие–то голоса, смех. Говорят по–русски, без акцента. Мы еще немного выжидаем, затем идем к проходной. Там стоят комбат, зампотылу, начштаба, еще какие–то офицеры. Все подвыпивши. Оказывается, они вытащили из административного корпуса сейф и взорвали его, прилепив тротиловую шашку к дверце. Сейф разорвало напополам, он оказался пустым. Кто–то из офицеров предлагает взорвать второй, может, там что–нибудь есть, но комбат против.
— Полудурки, — тихо говорит Фикса, когда мы проходим мимо, — не настрелялись еще.
Наши потери невелики: при падении я разбил себе колено, а Фикса оцарапал щеку.
Больше всего нас расстраивает, что мы оба снова грязные, баня пошла насмарку.
Мы идем в палатку и ложимся спать.
Ночью нас обстреливают. Около трансформаторной будки, где мы с Фиксой держали оборону, рвется граната, за ней — еще одна, потом небо расцвечивается трассерами. Обстрел несильный, в два–три ствола. Несколько шальных очередей проходят над нами, пули приятно поют в воздухе. Им отвечают часовые с крыш, завязывается короткая перестрелка. Из- за забора взлетают три сигнальные ракеты — одна красная и две зеленых, они освещают территорию завода. В дрожащем свете видно, как от палаток к корпусам бегут солдаты и карабкаются на крыши. Пока ракеты висят в воздухе, огонь по нам усиливается, несколько раз хлопают подствольники.
Мы сидим на корточках, смотрим в небо. Этот суматошный ночной обстрел может быть опасен только случайностями: нас надежно укрывает забор, и все пули проходят над головами. Наши палатки стоят в безопасном месте, и мы никуда не бежим. Задеть могут лишь осколки от подствольников, но гранаты пока рвутся далеко. Присев, мы смотрим на зеленые трассера в ночном небе. Красиво.
Обстрел заканчивается так же внезапно, как и начался. Минут пять еще с крыш во все стороны поливают наши пулеметы, но наконец успокаиваются и они. Наступает тишина. Слышно только, как работает дырчик. Закуриваем. На улице чертовски хорошо, и возвращаться в душную палатку не хочется. Мы почти благодарны «чехам», что оказались на улице. Луна полная. Ночь. Тихо.
С крыши мясного цеха спускается заспанный Г арик. Он зевает, протирает глаза. Проспал обстрел, задница с ушами. С ним дежурил Пинча, тот остался наверху, боится, что Аркаша ему наваляет.
— Ты чего не стрелял? — спрашиваю я Г арика.
— А куда стрелять–то? За забором ничего не видно. А навесом мы не пристреливались, могли и вас накрыть.
Г арик понимает, что его отговорка неубедительна, но в то же время знает, что мы ничего ему не сделаем: потерь нет, а стало быть, не из–за чего поднимать шум.
— Хватит сказки рассказывать, — отвечает ему Аркаша. — Чё, хотите двое суток на крыше просидеть? Я это вам запросто устрою.
Гарик не отвечает, не хочет нарываться — Аркаша и правда может загнать их на крышу на двое суток.
— А ракеты–то наши, видал? — толкает меня локтем Фикса и подмигивает. — Одна красная и две зеленых, я чечененку такие отдал. Точно наши. Вернулись в обратку.
— Лучше бы «корабль» через забор перекинули, — огрызаюсь я.
Остаток ночи мы проводим в усиленном карауле на усыпанных ржавыми осколками крышах, как мартовские коты. Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни под бездонным черным небом.
У нас нет возраста. Нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Только смерть. У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к которой мы так стремимся. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где–то далеко, за забором этого завода. Оно воспринимается отстраненно, как виденный в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь. Мы убивали людей и видели смерть своих товарищей, таких же восемнадцатилетних пацанов, и после этого вернуться назад невозможно.
У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все, что нас связывает, — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем нам не захочется видеть друг друга. Мы уже знаем: тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным, улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — слова не из этого мира. Чувство, которое мы испытываем друг к другу, выше, чем любовь, но его невозможно описать; в русском языке попросту нет слов, которыми можно выразить привязанность двух живых существ, обреченных вместе умирать, — это чувство возможно только здесь. Ему не место там, в мирной жизни, как на войне не место любви.