Мы наведывались теперь туда каждый день в полдень, сразу после обеда, в кафе Гиперболу на Большую площадь. Там в углу у нас был свой столик. Мы видели всех. А нас — никто. Наши вылазки из Девы Марии Заступницы являлись объектом всеобщей зависти. Л’Эспинасс даже заставила нас клятвенно пообещать, что остальному сброду в палате мы объясним, будто ходим на ежедневные сеансы лечения электричеством.
— Идёт! — сказал я малышке Л’Эспинасс.
Я решил учиться говорить, как Бебер. Но тайком ото всех. Беберу тоже было знать не обязательно. Забавно все-таки он вел себя в жизни. Все делал по-тихому. Даже говорить предпочитал, прикрыв рот ладонью, за исключением случаев, когда начинал обсирать Амандину Дестине, придумывая для нее всякие диковинные прозвища, каких она в жизни не слышала, та сновала туда-сюда вдоль стойки и прямо клохтала от удовольствия, а он через раз безжалостно что есть силы щипал ее за ляжки. Вот такой Бебер был изувер. Через восемь дней или чуть позже мы снова пришли в Гиперболу за занавеску. Бебер наблюдал за перемещавшимися по площади войсками, горожанами и офицерами. Его интересовала форма армий всех стран. Амандина Дестине ему помогала.
— Вон там на углу, напоминает замок, это штаб англичан. А те, у кого кепи с красными лентами, они самые богатые.
Она знала это по чаевым.
Стоило мне утром проснуться, как я слышал голос [Каскада]. Он сообщал мне новые подробности об Анжеле, какие у нее были настоящие, цвета красного дерева, волосы, доходившие ей до бедер. Как она трахалась, могла кончить двенадцать раз кряду. Бесподобно просто. Еще она иногда [подворовывала]. С пожарником один раз вообще офигеть, что было, и это все правда…
— Сам увидишь!
Бебер ничем особо не заморачивался. Лишние мысли у него в мозгу подолгу не задерживались. А я хотел побыстрее восстановиться. Мне бы это не помешало. Жизнь становится совсем невыносимой, когда у тебя не встает. Нельзя мириться с такой несправедливостью.
— Расскажи мне еще про Анжелу, — попросил я его, стараясь говорить потише, чтобы никого не разбудить.
И он рассказал мне, как в первый раз вставил ей в [в задницу], ей было так больно, что она орала целый час.
Каждое утро мне казалось, что зуав слева умер, настолько бледным он становился на рассвете. Но потом он начинал едва заметно шевелиться и стонать, откинулся он только на второй месяц…
Я пытался проследить за Л’Эспинасс, мне хотелось знать, кому она еще сейчас дрочит, но раненых было чересчур много, поступало по несколько вагонов в день, так что мои усилия ни к чему не привели. Жизнь в Пердю-сюр-ла-Лис кипела. Навскидку между Большой площадью и бастионами второй линии было размещено по меньшей мере четыре штаба, двенадцать госпиталей, три санитарных пункта, два военных совета и двадцать артиллерийских парков. В местной семинарии собрали резервистов из одиннадцати окрестных деревень. Мадмуазель Л’Эспинасс и тут не осталась в стороне и старалась, как она говорила, сделать этим несчастным что-нибудь приятное.
Именно в глухом дворе за семинарией по утрам и расстреливали. Один залп, а через четверть часа — второй. Где-то дважды в неделю. Из палаты Сент-Гонзеф я постепенно восстановил всю картину. Практически всегда это случалось по средам и пятницам. В четверг работал рынок, а это уже другие шумы. Каскад тоже был в курсе. Он не особо любил об этом говорить. Но я подозревал, что он намылился туда сходить. Просто глянуть на то место. И меня оно интересовало. Однако на сей раз должен был идти кто-то один. Обычно мы всюду ходили вместе. Даже забавно, что нас с ним по раздельности уже и представить было нельзя. А тут потребовалось прогуляться до вокзала. Забрать медикаменты. Я, разумеется, для такой цели не годился, слишком уж далеко было тащиться, да еще и тяжесть на себе нести, тогда как меня самого кому-то нужно было всю дорогу поддерживать, чтобы я не упал. Итак, Каскад собирается идти один. А я сразу обратил внимание, что лицо у него какое-то не совсем такое, как обычно. Он явно что-то задумал и не хотел этим ни с кем делиться.
— Я никуда не иду, — говорю я ему.
А сам, пока он отвернулся, натягивая на себя башмаки, незаметно вытащил у него из оставленной на стуле шинели квиток для камеры хранения. Он уходит. Я выжидаю пять минут, а потом объявляю персоналу.
— Эй, гляньте-ка, что оставил этот пешедрот. Теперь он свою посылку не получит.
И, само собой, я отправляюсь его догонять.
— Вот, — говорю я себе на улице, — наконец-то можно сходить и посмотреть, что там у них за семинарией…