Ну думаю, вот оно, меня увольняют со службы, надо же, и осматривать не стали, а прямо сходу.
— Хотите? Вы получили награду от маршала Жоффра, военную медаль.
И тут я, конечно, вылезаю из-за своего укрытия.
— Ваши замечательные родители приезжают завтра. Они уже в курсе. А вот что написано в вашем чудесном приказе…
И она начинает читать его вслух, чтобы все слышали.
— Приказываю объявить капралу Фердинанду благодарность за то, что во время выполнения задания по поиску путей отступления армейского обоза он своими решительными действиями, предпринятыми им по собственной инициативе, серьезно поспособствовал его фактическому спасению. В момент, когда последний подвергся артиллерийскому обстрелу и был атакован частями вражеской кавалерии, капрал Фердинанд, оставшись в полном одиночестве, повел себя в высшей степени героически и открыл огонь по группе баварских уланов, прикрыв таким образом отступление трех сотен [раненых солдат] обоза. Ценой совершенного капралом Фердинандом подвига стало тяжелое ранение.
И это все обо мне. Первое, что я подумал: Фердинанд, это какая-то ошибка. Тогда тем более надо срочно ей воспользоваться. Тут уж, поверьте, я и минуты не колебался.
В такие моменты медлить нельзя. Вряд ли эти события были как-то связаны, но линия фронта перед Пердю в тот день тоже отодвинулась. Немцы отступили, как говорили, после неудачной попытки продвинуться вперед. Канонады стало почти не слышно. Все бойцы в нашей каморке буквально офигели от моего внезапного повышения. Они, можно не сомневаться, мне немного завидовали. Каскад и тот был в какой-то мере заинтригован. История с моей медалью и впрямь была как из романа, но об этом я ему говорить не стал, он бы мне все равно не поверил.
Надо сказать, что, начиная с этого момента, все действительно стало куда более занимательным и необычным. Все вокруг словно преобразилось под дуновениями незримого ветра воображения. Верхом безрассудства с моей стороны было позволить себе им увлечься, и тем не менее я это сделал. Я не поддался соблазну остаться долбоебом, каким был до сих пор, чтобы и дальше продолжать с покорностью принимать обрушивающиеся на меня страдания, поскольку ничему другому мои замечательные родители меня не научили, всегда и везде одни только страдания, и чем они мучительнее, чем труднее их вынести, чем дольше они длятся, тем лучше. Я вполне мог бы презрительно отвернуться от этой веселой ярмарки воображения, где мне предложили взобраться на полностью деревянного боевого коня, облаченного в упряжь из лжи и наживы. Я мог бы так поступить. Но я сделал иначе.
Давай, Фердинанд, сказал я, ветер дует, снаряжай свою галеру, пусть недоумки продолжают копаться в дерьме, отбрось все сомненья и позволь тебя подтолкнуть. Ты сломан больше, чем на две трети, но и с оставшимся куском ты сможешь еще неплохо развлечься, держись на ногах, и пусть тебе в спину дует попутный аквилон. Спи или не спи, хромай, ебись, шатайся, блюй, бесись, покрывайся гнойниками, трясись в лихорадке, дави, предавай, ни в чем себе не отказывай, все зависит от ветра, куда он дует, положись на него, отныне тебя больше ничего не связывает со всем этим гнусным мудачьем, какими являются остальные люди. Иди вперед, это все, что от тебя требуется, у тебя есть медаль, и ты неотразим. Наконец-то у тебя появился шанс победить в битве чудовищных уёбков, у тебя в голове твои особенные фанфары, гангрена сожрала тебя лишь наполовину, ты подгнил, конечно, но ты видел поле битвы, где не награждают всякое отребье, а тебя отметили, не забывай об этом, иначе ты просто неблагодарный блевотный задрот, жидкий соскоб с жопы и не стоишь даже бумаги, которой подтираешься.
Я всегда носил с собой в кармане приказ с подписью Жоффра и снова распрямил плечи. Моя удача, надо сказать, окончательно подкосила и без того сникшего в последнее время балагура Каскада. Он даже больше не ругался.
— Взбодрись, Гонтран, — говорил я ему. Скоро, вот увидишь, я оттрахаю всех местных телок, включая Л’Эспинасс, а заодно и членов медкомиссии вместе с епископом, слышь, вот его́, — прикинь, насколько мне сейчас все пофиг, — я точно отымею в зад, если только он посмеет обратиться ко мне без должного почтения.
Однако Каскад больше не был со мной на одной волне.
— Ты отлично выглядишь Фердинанд, отлично, — это все, что он мне сказал. — Тебе надо сходить сфотографироваться.
— Так и сделаю, вот увидишь, — ответил я.
И мы отправились туда с моими родителями в тот же вечер, когда они приехали. Мой отец как будто впал в ступор. Внезапно я кем-то стал. Весь пассаж Березина, по их словам, говорил только о моей медали. У моей матери выступили на глазах слезы, ее голос дрожал. Довольно противно было на все это смотреть. Меня жутко бесило, что мои родители так расчувствовались. А поводов для волнения тут хватало. Моего отца до глубины души потрясла дефилировавшая по улицам артиллерия. Моя мать не уставала повторять, что солдаты так молоды, а офицеры на редкость уверенно держатся в седле. К офицерам она сразу прониклась особым доверием. В довершение всего в Пердю-сюр-ла-Лис у моего отца нашелся знакомый, страховой агент из Ла Коксинель. Нас пригласили на обед, чтобы отметить мою медаль, ну а заодно и Л’Эспинасс. Я был гордостью ее госпиталя, Каскад, естественно, тоже должен был в этом участвовать, поскольку он уже привык везде быть со мной, а раз так, то моя мать стала настаивать, чтобы и Анжела тоже приходила, не мог же он явиться без жены. Она совершенно не врубалась в суть их отношений. И объяснять ей что-либо было бесполезно. К тому же сразу после обеда они уезжали. Мы потащились за Анжелой и нашли ее там же, где и всегда, на углу возле английского главного штаба.