Ну и, разумеется, я приторчал. Клянусь, они его столько в меня закачали, что я прям-таки присосался к этой маске для бреда, даже что-то похожее на счастье почувствовал. А я совершенно не ожидал, что у меня от эфира в черепушке так заштормит. Я полностью погрузился в какофонию, словно очутился в сердце локомотива, ничего подобного я еще никогда не слышал. Вот только я прекрасно понимал, что вся эта свистопляска подпитывается исключительно биением моего собственного сердца. И это не могло меня не беспокоить. У тебя же такое замечательное сердце, Фердинанд, в нем столько отваги, попытался я себя урезонить… Ты не должен им злоупотреблять… Это низко, подло, так нельзя… Ты пользуешься…
Внезапно мне захотелось вынырнуть на поверхность этого тарарама и навешать Л’Эспинасс пиздюлей… Но сучка вцепилась в меня и маску, хватка у нее была бульдожья, не как у дам, как говорится, умру, но не отдам… От такой фиг куда всплывешь… Я извивался в ее руках, как уж, колотился башкой… Голова болталась то туда, то сюда… Бум — глазами, бам — ухом… Я почти выплыл… Красное… нет… белое… Но эта шлюха опять со мной справлялась.
Ладно. А теперь я хотел бы перейти к своему пробуждению… Я услышал, не поверите, свои же собственные вопли…
— Малютка! Моя малютка!.. — и так все громче и громче.
Вот что я нашел в ином измерении. Я возвращался из долбаного небытия вместе с малюткой! Однако никакой малютки у меня не было. Никогда, хочу подчеркнуть, в моей блядской жизни у меня не было никаких малюток. Так выплескивалась переполнявшая меня нежность, и мне это сразу не понравилось [стоило мне себя услышать]. Первым, что я увидел, стали цветы и ширма, а потом я ощутил во рту горечь и начал блевать желчью, ее следы остались повсюду, особенно на подушке. Меня всего скрючило. Рука того и гляди оторвется. Держат меня уже мужики, причем минимум вчетвером. А я продолжаю блевать. И тут я сначала натыкаюсь взглядом на свою мать, затем на отца, а чуть поодаль за ними стоит Л’Эспинасс. Они расплываются и покачиваются, как в глубине аквариума, но в конце концов все стабилизируется, и я отчетливо слышу голос своей матери: