— Не надо демонстрировать мне свой антисемитизм. Решение проблемы вовсе не в этом.
— А в чем же, черт возьми, решение?
— В законе. В конце концов, закон всех рассудит, — Гольдштейн поднялся во весь рост, который у него был совсем не высок, и, торжественно промаршировав к стене с книжными полками, ласково похлопал по корешкам стоявших там книг.
— Закон — самый настоящий осел, — проговорил Оливер, вспомнив известного героя Диккенса.
— Не такой уж большой осел, как вы думаете. В нашем колчане еще осталась парочка стрел, — Оливер притих, почувствовав проблеск надежды и пытаясь ухватиться за него, как утопающий за соломинку.
— Статья 16-904, часть С, — чопорно заговорил Гольдштейн, не сводя взгляда с лица Оливера. — Она допускает развод без определения виновной стороны, даже если бывшие супруги продолжают жить под одной крышей. Конечно раздельно. Никакого сожительства. Период ожидания при этом не меняется.
— Значит, я могу не переезжать.
— Можете. Но… — Гольдштейн поднял руку. — Того, кому достанется дом со всем имуществом, все равно определит суд. Судья может решить, что дело слишком затянулось, потребовать, чтобы все было продано, а выручка была поделена между вами. Тут мы можем подать прошение о пересмотре дела. Это все может длиться годами, если учесть, что списки судебных дел далеко не короткие.
Оливер снова ощутил прилив надежды.
— Но я хочу остаться в доме. Я буду бороться за это. Все поймут, что я не сдамся. И кто знает, вдруг она не сможет терпеть моего присутствия и будет вынуждена уехать…
— Не надо впадать в амбиции. В конце концов у вас еще есть дети, о которых тоже надо подумать.
— Может быть, она найдет выход для себя. Черт возьми, с ней останутся дети. Она совершенно спокойно может купить себе другой дом на деньги, которые я ей выплачу, — он встал и даже слегка хлопнул в ладоши, но тут к нему снова вернулось чувство реальности. — Но как, черт возьми, я буду жить теперь с ней в одном доме? Это же просто кошмар. Какому дураку пришла в голову эта дурацкая идея?
— Это черные, — проговорил Гольдштейн, вставая и расхаживая по комнате взад-вперед. — Многие из них не могут себе позволить иметь два места жительства, поэтому они и упрощают законы.
— Может быть, поэтому среди черных так часто происходят убийства на почве семейных отношений, — мрачно проговорил Оливер, от недавней радости не осталось и следа. — Черт бы все это побрал, Гольдштейн, — вдруг не выдержал и закричал он. — Я не могу так. Я просто не смогу. Пока она там, я не смогу спокойно жить в этом доме. Я сейчас испытываю к ней такую ненависть, что готов придушить ее при первой же возможности.
— Это, — проговорил Гольдштейн, наставляя пухлый указательный палец, похожий на ружейное дуло, ему в голову, — то, что называется безнадежным случаем, — он замолчал, усаживаясь в свое кресло. — Первое, — он выбросил вверх пухлый мизинец. — Вы хотите полностью потерять дом?
— Конечно нет.
— Тогда я настоятельно рекомендую вам придерживаться статьи 16-904, пункта С, — с пафосом сказал Гольдштейн. Вдруг его словно осенила какая-то мысль. — Заодно сможете проследить за тем, чтобы она ничего не продала… ну эти ваши коллекции…
— Стаффордширские статуэтки.
— Да, или ваши вина. Теперь второе, — Гольдштейн поднял безымянный палец. Он стоял у него на удивление прямо, словно он много и долго тренировал нужный сустав. — Вы должны быть готовы к тому, чтобы стать жертвой. Не давайте ни малейшего повода предъявить ей законное обвинение. А она, без всякого сомнения, станет вас провоцировать.
— Каким образом?
— Будет вас всячески притеснять.
— Я могу делать то же самое.
Гольдштейн поднял руку, как хорошо обученный дорожный полицейский.
— Не вмешивайтесь ни в какие домашние дела. Ведите себя незаметно, как мышь. Никаких любовниц в доме. Ничего такого, в чем она могла бы вас обвинить.
— Не заниматься сексом?
— Во всяком случае, дома. А лучше вообще не надо. Это продлится не так уж долго. Всего год.
— Но сначала вы сказали — шесть месяцев.
— Если одна из сторон предъявляет претензии, то развод будет длиться год. А мы собираемся бороться. Хотя развод все равно будет считаться без определения виновной стороны. Но почему бы вам не отнестись к этому проще? Может быть, напряжение, в котором она будет пребывать, немного ослабит ее аппетит? Это же война, Роуз. Это вовсе не единовластие.
— Вы думаете, мы сможем победить?
— Судьи совершенно непредсказуемый народ. Так что — кто их знает?
— У меня все равно нет другого выхода.
— Почему же, есть. Вы можете переехать.
— Это не выход, — твердо проговорил Оливер.
— Тогда все, что от вас требуется, — просто жить там. И вести себя незаметно. Не ешьте дома. На кухню вообще не заходите. Пусть она ведет все домашнее хозяйство так же, как раньше. Ведите себя как посторонний. Самая лучшая тактика поведения — стать привидением, как я уже объяснил.
— А дети?
— Не думаю, что с ними могут возникнуть проблемы. Постарайтесь относиться к ним с отцовской заботой, но если обстоятельства не позволят, дайте им самим сделать выбор. С миссис Роуз постарайтесь быть сдержанным и вежливым, не выходите за рамки приличий и держитесь от нее на расстоянии. Если возникнут подозрения, что она что-то задумала, сообщите мне. Не давайте ей никакого повода. И сами не совершайте глупостей. Ничего не выносите из дома. Если же это сделает она,немедленно сообщите мне.
— Короче, я превращаюсь в заключенного в собственном доме, — пробормотал Оливер, но Гольдштейн не обратил внимания на его слова.
— Третье — еще один палец, на этот раз средний, присоединился к двум уже торчавшим, — будьте терпеливы. Сдержаны. Почаще ходите в кино. Ублажайте себя. Постарайтесь отвлекаться от навалившихся на вас проблем.
— Звучит заманчиво, — пробормотал он. — А четвертое?
— Четвертое, — ответил Гольдштейн, качая головой и вглядываясь грустными глазами в Оливера, — не ведите себя как дурак и не делайте ничего, о чем потом бы пришлось пожалеть. И пятое, — Гольдштейн улыбнулся, показав ряд гнилых зубов, похожих на покосившийся забор, — вовремя оплачивать мои счета за каждый месяц.
После того как все разошлись, Оливер еще долго сидел в офисе. Он напутал уборщицу, дородную испанку, которая в последнее время смотрела на него с жалостью. После встречи с ней в нем возникла уверенность, что она прекрасно поняла, почему он сидит здесь так поздно.
Он стал разглядывать свое отражение в темном окне, и ему показалось, что даже внешне он изменился. Глаза потемнели и с тревогой выглядывали из ввалившихся глазниц. Щеки казались неестественно впалыми. Пренебрежительное отношение к своей внешности, за которой он всегда так тщательно следил, чувствовалось теперь во всем. Галстук съехал набок, воротник рубашки помят. Щетина на лице, казалось, росла гораздо быстрее, чем обычно, а во рту чувствовался неприятный привкус сигаретного дыма. Он был почти уверен, что появился дурной запах изо рта, и, чтобы проверить, он приложил руку ко рту и подышал в ладонь.
В конце концов Оливер понял, что не может больше ни смотреть на себя, ни вдыхать отвратительный запах. Он вышел из офиса и побрел по улице. Ему претила сама мысль о том, чтобы отправиться в ресторан и пообедать там в одиночестве, ожидая, когда подойдет официант, выбирать блюда в меню и чувствовать на себе удивленные взгляды, полные сожаления о его одиночестве и заброшенности, понимающие весь ужас того положения, в котором он оказался. Поэтому он продолжал понуро брести по улице, не в силах остановить грустный набат, звучавший в мозгу. А ведь совсем недавно его жизнь казалась ему радужной и многообещающей. Он снова и снова заставлял себя привыкнуть к мысли, что случившееся не сон. Когда-то давно ему постоянно снился кошмар, в котором он терял Барбару. Тогда он, еще не проснувшись окончательно, обнимал ее, прижимался к ней всем телом, словно пытаясь убедиться в ее присутствии.