— Как вы себя чувствуете, Роуз? — спросил председатель.
Оливер попытался кивнуть, но у него получилось неубедительно. Кто-то налил ему из серебряного кувшина стакан воды, но он не смог выпить.
— Как все глупо получилось, — прошептал он.
Его довели до кожаного дивана, и он покорно лег, пытаясь расстегнуть рубашку и ослабить галстук.
— Я уверен, сейчас пройдет, — с трудом выдавил он. Но слова прозвучали тоже совсем не убедительно: боль сжимала грудную клетку.
— Он сильно побледнел, — сказал кто-то. Оливер почувствовал, как ему на лоб легла рука.
— И холодный, как лед.
Потом он услышал, как кто-то проговорил: "Вызовите скорую", и вдруг осознал, что совершенно перестал ощущать реальность. Казалось, сердце готово выскочить из груди, сознание проваливалось; он вдруг с удивлением вспомнил о том, будто перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь, словно прокрученная в быстром темпе кинопленка.
— Это же абсурд, — сказал он и понял, что его никто не услышал.
— Все будет хорошо, — взволнованно проговорил Лараби. Оливер испытал острое чувство неприязни к этому человеку, его возмутили произнесенные им слова.
"Мне же всего сорок", — подумал он, в то время как боль затмевала все, даже чувство страха, которое теперь ушло куда-то вглубь. Он молился только о том, чтобы не намочить штаны, вспомнив почему-то детские неприятности по этому поводу. В детстве он боялся обмочиться больше всего. Еще почему-то очень беспокоила внезапность приступа, он мучительно вспоминал, все ли в порядке со страховкой. "Если умрете в сорок лет, то ваша семья получит миллион", — уверял его страховой агент, и Оливер клюнул на это: предпочел временную страховку пожизненной.
Разве я могу умереть, мучительно размышлял он, когда мои родители еще живы? Бабушка и дедушка умерли, когда им было далеко за восемьдесят. Потом стал думать о тех, кому его смерть принесет горе, но это лишь усилило панику, ему даже показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
Так Оливер лежал на диване, потеряв чувство реальности и времени. Кто-то укрыл его одеялом, но он все равно ощущал ледяной холод во всем теле.
— Ничего страшного, все будет в порядке, — повторял председатель, и его толстое лицо изображало то ли смятение, то ли раздражение.
Я сорвал первое знакомство с денежным клиентом, подумал он, мучительно представляя себе, как к этому отнесутся его партнеры. "Бедный старик Оливер. Жалко этого сукина сына".
Двое санитаров в белых халатах, пахнущие лекарствами, положили его на каталку. Он увидел, как к его лицу приближается кислородная маска. И еще он с удивлением увидел собственный палец, который поманил кого-то. В тот же миг к нему приблизилось лицо Лараби.
— Позвоните моей жене, — хрипло прошептал Оливер. После этого кислородная маска плотно легла ему на лицо, и он почувствовал, как покатились носилки. Оливер отчетливо услышал звук открывающихся дверей и режущий слух сигнал "скорой помощи", когда машина рванулась вперед с бешеной скоростью. Холодный стетоскоп прикоснулся к его почему-то уже голой груди.
— Кто знает? — услышал он чей-то голос, когда стетоскоп убрали.
— Я умираю? — беззвучно прошептал он под маской. Он глубоко вздохнул, и на секунду боль отпустила, но тут же навалилась с новой силой. На какое-то мгновение сознание затуманилось, но почти сразу же вернулось, когда он представил себе мучительную картину: над ним наклоняется Барбара с выражением отчаяния и боли на лице, а рядом стоят испуганные Ева и Джош, с ужасом смотрят на него, ожидая того момента, когда смерть навсегда отнимет у них отца. Я убью их своей смертью, мучительно думал он.
В его мозгу тысячами проносились какие-то глупые ненужные вопросы. Кто будет кормить Бенни? Кто станет готовить вино, работать в саду, заводить старинные большие часы из красного дерева? Кто возьмется чинить вышедшие из строя электроприборы, ухаживать за старинными вещами, картинами, стаффордширскими статуэтками? Кто починит "Феррари"? Как смели отобрать у него всю его домашнюю работу, все то, что его так давно окружает? Эта мысль, казалось, была даже страшнее боли.
Он почувствовал, как ему сделали укол в руку, и вскоре боль утихла. Он теперь как бы парил в безвоздушном пространстве, словно космонавт в открытом космосе. До его сознания доходили воспоминания о каких-то кошмарах, но он никак не мог вспомнить, каких именно, знал только, что они ужасны. Потом почувствовал, как под ним движется пол, и понял, что его везут по коридору. Высоко над ним, на потолке горели яркие флюоресцентные лампы. Ему было больно смотреть на них.
Когда с него сняли кислородную маску, он опять прошептал:
— Позвоните моей жене. Позвоните Барбаре.
Ему смутно казалось, что его куда-то подвесили, и откуда-то издалека доносились странные, незнакомые звуки. Рядом с собой он продолжал слышать ласковые тихие голоса, витавшие где-то поблизости в космосе, в котором он побывал. Он знал, что если они смогут вовремя найти и позвать Барбару, то все будет хорошо. Его жизнь зависит только от Барбары. Он ни за что не умрет, если придет Барбара.
ГЛАВА 4
Когда он пришел в сознание, в комнате было темно; он слышал странные звуки, что-то вроде "тик-так", словно он находился внутри огромных часов, может быть, в тех, из красного дерева, что стояли у них в гостиной. Он отчетливо слышал качание маятника, в то время как в его сознании один за другим возникали знакомые образы. Память возвращалась к нему и снова ускользала. Вот они с Барбарой проводят свой медовый месяц в гостинице Гротон-Инн — старом, покосившемся доме, доставшемся его владельцу еще от первых колонистов. Стол в гостиной, казалось, всегда был накрыт к чаю.
Для июня было слишком жарко. Солнце накаляло крышу, и им с Барбарой было очень душно в постели. Она не отдавалась ему со всей страстью, как до свадьбы, и он приписывал это волнениям, с которыми им пришлось столкнуться. Родители Оливера и Барбары были против их брака. Ему нужно учиться еще два года, чтобы получить диплом адвоката, ей тоже предстояло еще два курса до окончания Бостонского университета.
— Я могу работать и учиться одновременно, — заявил он своим родителям в тот жаркий весенний день, когда объявил о своем решении. Нет, они ничего не имели против Барбары, просто он не должен испортить будущую карьеру, женившись на бедной девятнадцатилетней девушке и взвалив тем самым на свои плечи непомерный груз ответственности.
— Но я люблю ее, — протестующе уверял он, словно эти слова объясняли столь ответственный поступок, который должен был изменить всю его жизнь. Он не без оснований полагал, что протест вызван крахом их собственной жизни и надеждами на его блестящее будущее. Он старался быть с ними помягче. Мысль о том, что их единственный сын станет безработным, была для них невыносима.
— Я бы очень не хотел быть неблагодарным и ни за что не оставлю вас без средств к существованию, — пообещал он им, зная, как нелегко даются им деньги на его образование, — но я просто ни минуты не могу без нее жить, — шел 1961 год, никаких сексуальных революций тогда еще не было и в помине, и они не могли себе позволить жить вместе, не будучи женатыми.
— Ты сошел с ума, — заявил тогда отец. Мать же молча сидела за кухонным столом и плакала.
— И я не собираюсь просить вас оплачивать мое дальнейшее обучение, — заявил он. — Теперь у меня своя жизнь, — он поколебался, — вместе с Барбарой.
— Мы вполне можем сами о себе позаботиться, — заверила его Барбара.
Ее родители пришли в еще большее смятение. Они преподавали в университете, и мысль о том, что ей придется бросить учебу, просто убила их.
— Я люблю его, — заявила она. В то время три этих слова говорили сами за себя и звучали как самое надежное заверение. Любовь означала все на свете. Они были как помешанные. Он вспоминал, как хотелось коснуться Барбары, вдохнуть ее запах, услышать ее голос.