Помимо хорошо организованной торговли саламандрами и массовой пропаганды в печати, важнейшую роль в распространении саламандр сыграла гигантская волна технического идеализма, захлестнувшая в ту эпоху весь мир. Г. Х. Бонди был прав, предположив, что человеческий дух отныне начнет работать в масштабах новых континентов и новых Атлантид. В течение всей Эры Саламандр между инженерами продолжался оживленный и плодотворный спор о том, следует ли сооружать тяжелые материки с железобетонными берегами или же легкие участки суши в виде насыпи из морского песка. Почти ежедневно рождались на свет новые грандиозные проекты. Так, итальянские инженеры предлагали как сооружение Великой Италии, охватывающей почти все Средиземное море вплоть до Триполитании, Балеарских и Додеканесских островов, так и создание к востоку от Итальянского Сомали нового континента, так называемой Лемурии, который со временем покрыл бы весь Индийский океан. И вправду, при помощи целой армии саламандр неподалеку от сомалийской гавани Могадишо был насыпан новый островок площадью в тринадцать с половиной акров. Япония разработала, а частично и осуществила проект нового большого острова на месте Марианского архипелага, а также собиралась соединить Каролинские и Маршалловы острова в два больших острова, для которых заранее было избрано имя «Новый Ниппон»: на каждом из них предполагалось даже соорудить искусственный вулкан, который напоминал бы будущим обитателям священную Фудзияму. Также ходили слухи, что германские инженеры тайно строят в Саргассовом море тяжелый бетонный материк, который в будущем должен стать Атлантидой и, как говорили, мог угрожать Французской Западной Африке; но, по-видимому, был лишь заложен фундамент. В Голландии начали осушать Зеландию, Франция объединила Гранд-Тер, Бас-Тер и Ла-Дезирад на Гваделупе в один чудесный остров. Соединенные Штаты начали сооружать на 37-м меридиане первый авиационный остров (двухъярусный, с огромным отелем, стадионом, луна-парком и кинотеатром на пять тысяч человек). Одним словом, казалось, что пали последние преграды, которые ставил на пути развития человечества Мировой океан, и наступила радостная эпоха выдающихся технических замыслов. Человек понимал, что только теперь он становится настоящим Властелином мира — благодаря саламандрам, которые вышли на сцену истории в самый нужный момент и, как говорится, по исторической необходимости. И, бесспорно, саламандры не могли бы расплодиться в столь поразительных масштабах, если бы наш век господства техники не дал столько задач, для решения которых требовалось их постоянное использование. Будущее Тружеников Моря, казалось, теперь было обеспечено на столетия вперед.
Важную роль в успешном развитии рынка саламандр сыграла также наука, которая очень скоро обратила внимание на исследование саламандр с точки зрения не только физиологии, но и психологии[23].
Благодаря подобным научным исследованиям люди перестали считать саламандр каким-то чудом. Под строгим светом научного знания саламандры утратили многое от своего первоначального ореола некой исключительности и необычности: став объектом психологических исследований, они демонстрировали весьма посредственные и прямо-таки неинтересные свойства. Легенды об их высокой одаренности были разрушены научными опытами. Наука открыла Саламандру Нормальную, которая оказалась созданием довольно скучным и ограниченным. Только в газетах иногда еще писали о Саламандре Чудесной, которая умножает в уме пятизначные числа, — но и это перестало быть интересным для публики, особенно когда выяснилось, что при надлежащей тренировке на подобные чудеса способен и обычный человек. Короче говоря, люди просто начали считать саламандр столь же очевидным явлением, что и арифмометр или какой-нибудь автомат: в них больше не видели ничего загадочного, пришедшего из неведомых глубин неизвестно зачем и почему. К тому же люди никогда не считают загадочным то, что служит им и приносит пользу, но только то, что им вредит или угрожает; а поскольку саламандры оказались существами весьма полезными, причем с разных точек зрения[24], то их начали воспринимать просто как неотъемлемую часть рационального, обычного порядка вещей.
23
Приведем здесь отчет о научном конгрессе в Париже, написанный очевидцем под шифром r. d.:
Premier сongrès d’urodèles
Для краткости его называют «Конгресс хвостатых земноводных», хотя его официальное название несколько длиннее: «Первый международный конгресс зоологов, посвященный исследованию психологии хвостатых земноводных». Однако истинный парижанин не любит слишком долгих названий; ученые профессора, что заседают в большой аудитории Сорбонны, для него просто «messieurs les Urodèles», «господа хвостатые земноводные», и точка. Или еще короче и еще менее вежливо: «сеs zoos-là».
Итак, мы отправились посмотреть на сеs zoos-là скорее из любопытства, чем по журналистскому заданию. Любопытство это, разумеется, не относилось к университетским старикам-очкарикам, а к тем самым... созданиям (интересно, почему у нас не получается назвать их «животными»?), о которых столько всего написано — от ученых фолиантов до бульварных куплетов — и которые, как считают одни, всего лишь газетная «утка», а по мнению других — существа, во многих отношениях более талантливые, чем сам царь природы и венец творения, как даже в наши дни (то есть после мировой войны и прочих исторических событий) продолжают называть человека. Я надеялся, что достопочтенные участники конгресса, посвященного изучению психологии хвостатых земноводных, дадут нам, непрофессионалам, прямой и окончательный ответ на вопрос о том, как обстоят дела с пресловутой понятливостью Андриаса Шейхцери, что они скажут нам: да, это разумное существо, или же оно по крайней мере способно подняться по лестнице цивилизации столь же высоко, как вы и я; а потому необходимо в будущем считаться с ним так же, как мы должны считаться с будущим человеческих рас, которые некогда относили к диким и примитивным... Потороплюсь, однако, сообщить, что ни такого ответа, ни даже такого вопроса на конгрессе не поднималось; для того чтобы заниматься подобного рода проблемами, современная наука слишком... научна, что ли.
Ну что же, послушаем что-нибудь новенькое о том, что наука называет «душевной жизнью животных». Вон тот высокий господин, всклокоченной бородой напоминающий злого чародея, — он как раз сейчас громыхает с кафедры — это знаменитый профессор Дюбоск; кажется, что он громит какую-то лживую теорию некоего уважаемого коллеги, однако в этом смысле мы доклад оценивать не готовы. Только спустя какое-то время мы начинаем соображать, что яростный чародей говорит о том, как Андриас воспринимает цвет, и о его способности различать те или иные оттенки. Не знаю, все ли я правильно понял, но у меня сложилось впечатление, что наш Андриас несколько страдает дальтонизмом, а сам профессор Дюбоск, должно быть, страшно близорук — судя по тому, как он поднимал свои бумаги прямо к очкам с толстыми стеклами, которые яростно блестели под стать докладу. После него слово получил улыбчивый японский ученый д-р Окагава, говорил что-то о реактивной дуге и о признаках, которые можно наблюдать, если перерезать в мозгу Андриаса какую-то сенсорную дорожку; потом он рассказал, что делает Андриас, если разрушить у него орган, соответствующий ушному лабиринту. После него профессор Реманн подробно объяснял, как Андриас реагирует на электрические импульсы. Это вызвало ожесточенную перепалку между ним и профессором Брюкнером. C’est un type, этот профессор Брюкнер: маленький, злобный и прямо-таки трагически подвижный; он, помимо прочего, утверждал, что Андриас снабжен столь же второсортными органами чувств, что и человек, и что инстинкты его столь же бедны; с чисто биологической точки зрения, он, по сути, точно такое же вырождающееся животное, что и человек, и, подобно человеку, стремится возместить свою биологическую неполноценность посредством того, что называют интеллектом. Другие специалисты, впрочем, как показалось, не восприняли профессора Брюкнера всерьез, — возможно, потому, что он не перерезал никаких сенсорных дорожек и не посылал в мозг Андриаса никаких электрических импульсов. Затем профессор ван Дитен размеренно, почти как на проповеди, поведал о том, какие расстройства проявляются у Андриаса, если удалить у него правую височную долю головного мозга или же затылочную извилину в левом полушарии. После него американский профессор Деврайнт рассказал...
Простите, я, признаться, не знаю, о чем он рассказал, — поскольку в этот момент меня внезапно начала беспокоить мысль о том, какие расстройства могли бы появиться у профессора Деврайнта, если бы вдруг кто-то удалил у него правую височную долю головного мозга; как реагировал бы улыбчивый д-р Окагава, если бы кто-нибудь возбуждал его электрическими импульсами, и как бы вел себя профессор Реманн, если бы кто-то разрушил его ушной лабиринт. Я также почувствовал, что не совсем уверен в том, как именно у меня обстоят дела со способностью различать цвета или с фактором t в моих динамических реакциях. Меня мучило сомнение, имеем ли мы право (в строго научном смысле) вообще говорить о своей (то есть человеческой) душевной жизни без того, чтобы изъять друг у друга различные доли головного мозга и, разумеется, перерезать сенсорные дорожки. На самом деле нам следовало бы с целью взаимного изучения нашей душевной жизни наброситься друг на друга со скальпелями в руках. Что касается меня, то я был бы рад во имя науки разбить очки профессору Дюбоску или пустить электрический заряд в лысину профессора Дитена — и опубликовать потом статью об их реакциях. По правде говоря, я могу в красках представить себе это. Чуть менее красочно я представляю себе, что делалось при подобных опытах в душе Андриаса Шейхцери, однако мне кажется, что это невероятно терпеливое и добродушное существо. Ведь ни одно из светил науки, выступавших на конгрессе, не сообщило, что бедняга Андриас хотя бы когда-нибудь пришел в ярость.
Не сомневаюсь, что Первый конгресс хвостатых земноводных явил собой великолепный успех для науки; однако, когда у меня выдастся свободный день, я отправлюсь в Jardin des Plantes прямо к бассейну Андриаса Шейхцери, чтобы сказать ему шепотом:
— Послушай, саламандра, если когда-нибудь придет твой день... не вздумай только научно исследовать душевную жизнь людей!
24
Полезность саламандр для человечества изучал, в частности, гамбургский исследователь Вурманн; приведем здесь конспект одной из его многочисленных статей по данному вопросу —