В «Анатомии самоубийства» Форбза Уинслоу, опубликованной в 1840 году, приводится психологическая характеристика поэта Уильяма Коупера, в которой точно подмечены проявления саморазрушительных тенденций, со значительной примесью элементов самобичевания, которые существенно ослаблены отсутствием ярко выраженного стремления умереть. Описание столь характерно, что я привожу его полностью.
«По протекции друга он получил в Палате лордов должность клерка по связям с общественностью ... абсолютно не приняв в расчет собственную, доходящую до абсурда застенчивость, из-за которой он не только чувствовал себя на публике, как на раскаленной сковородке, но даже не мог подать прошение об отставке. Это обстоятельство чрезвычайно угнетало поэта и приводило его в уныние. По личной просьбе его перевели в отдел писем. Однако перед утверждением в должности ему предстояло пройти собеседование с членами палаты. Сама мысль об этом приводила его в отчаяние; у него не хватало решимости отвергнуть то, что было ему не по силам. Хлопоты друга и его собственная репутация вынуждали поэта заняться деятельностью, которая, как он знал заранее, не могла принести ни малейшего успеха. Его положение можно охарактеризовать словами голдсмитовского странника: «Остаться боязно, уйти — нет сил»; в таком настроении, вполне сопоставимым с состоянием человека, обреченного на казнь, он пребывал в течение шести месяцев. День за днем он приходил в контору и механически листал книги, безуспешно пытаясь найти в них ответы на вопросы предстоящего тестирования. С приближением дня собеседования его агония, казалось, достигла своего апогея. Он уповал на то, что просто сойдет с ума, думая, что лишь безумие способно принести облегчение. Появлялись мысли и о самоубийстве, но душа поэта восставала против этого, а все попытки найти аргументы «за» потерпели неудачу. Однако отчаяние толкнуло его на визит к аптекарю, который снабдил его смертельным зельем. За день до собеседования на глаза поэту попалась газетная статья, которую воспаленное сознание нашего героя восприняло как пасквиль на него самого. Отшвырнув газету, он отправился за город с намерением сдохнуть (да-да, именно «сдохнуть») в канаве, как вдруг у него возникла мысль о том, что можно без лишних мук уехать в другую страну. С ожесточенной одержимостью поэт начинает собирать вещи. Но неожиданно планы его резко меняются. Ни с того, ни с сего он второпях ловит пролетку и просит отвезти себя на набережную в районе Тауэра, намереваясь утопиться в Темзе. При этом он не отдает себе отчета в неосуществимости своего намерения, ибо набережная — место людное, и появиться там — значит выставить себя на всеобщее обозрение. Не доехав до реки, он замечает носильщика с грузом, разворачивает пролетку и возвращается в Темпль, в свои апартаменты. По дороге домой он все время пытается выпить яд, но каждый раз, когда он подносит флакон к губам, его охватывает дрожь, и яд не попадает по назначению. Удрученный неудачей, но не оставив своего намерения, вне себя от тоски и разочарования, поэт возвращается домой, запирает дверь, ложится на кровать и ставит на тумбочку пиалу со смертельной жидкостью. Начинается борьба с внутренним голосом, который категорически запрещает ему довести задуманное до логического конца; кроме того, как только он протягивает руку за ядом, пальцы сводит судорогой. В это время к нему заходят соседи, и он умело скрывает свое возбужденное состояние. Сразу после их ухода он испытывает внутренний перелом; теперь сама мысль о самоубийстве кажется ему настолько отвратительной, что он разбивает пиалу вдребезги. Остаток дня он проводит как в тумане, но ночью спит нормально. Проснувшись в три часа утра, он приставляет перочинный нож к сердцу и наваливается на него всем телом, но лезвие ломается. В полдень он обматывает шею прочной подвязкой, а другой ее конец привязывает к спинке кровати. Каркас кровати не выдерживает веса тела, и поэт повторяет попытку, привязав подвязку к дверной ручке. На это раз он наконец теряет сознание. Но подвязка рвется, и он падает на пол. Жизнь его снова спасена. Однако внутренний конфликт не оставляет ему надежды. Всякий раз, когда поэт выходит на улицу, ему кажется, что все вокруг смотрят на него с отвращением и негодованием. У него возникает ощущение, что его вина перед богом настолько велика, что о прощении не может быть и речи. Сердце его буквально разрывается от тоски и безнадежности».
А как же обстоят дела с теми, кто, подобно поэтам и философам, погружается в болезненные мечтания о смерти, но не в состоянии предпринять решительных действий? Например, «один из величайших итальянских поэтов Леопарди, с раннего детства воспевавший смерть в своих изысканных стихах, был первым, кто, повинуясь безотчетному страху, бежал из Неаполя, где свирепствовала холера. Даже вели- кий Монтень, заслуживающий бессмертия за одни свои глубокомысленные рассуждения о смерти, как кролик улепетывал из зачумленного Бордо»1.
1Цитируется по предисловию к американскому изданию «Истории Святого Микеле» Акселя Мунте, Даттон, 1929. На предрасположенность поэтов и юношей к мыслям о смерти указывал А. А. Брилль («Естественные и искаженные формы инстинкта смерти», «Медицинский обзор», 1937, с. 18-24), который ссылается на «Танатофию» Бриана, поэзию Гёте, Байрона, Титса и По.
Все пессимисты, начиная с Шопенгауэра, рассуждали о желанности смерти, но не сумели избежать необходимости жить2.
Исследование, проведенное несколько лет назад в Бреслау (Германия), показали, что попытки самоубийства сразу после Первой мировой войны совершались достаточно часто, а собственно удавшиеся самоубийства встречались куда реже. Можно предположить, что немцы, — как и другие воевавшие народы — с избытком заплатившие дань смерти, отдают предпочтение инстинкту жизни (или любви). Кстати, инстинкт любви отвечает не только за «сексуальную активность, которая сама по себе связана как с позитивными, так и негативными тенденциями, но и является составным компонентом самоубийства. Следует ожидать, что попытки самоубийства, равно как и возникающее в результате таких попыток чувство неудовлетворенности, будут повторяться в интересах самосохранения с неизменной частотой. Такой вывод полностью согласуется с результатами исследований У. Опплера («Причины участившихся попыток самоубийства», «Архивы психиатрии и неврологии», 8 октября 1927, с. 95; 28 января 1928 г., с. 335).
Научные исследования показали, что сознательные мотивы, определяющие желание умереть, также имеют широкое распространение3.
3Рут Шон К е Иван. Самоубийство. «Издательство Чикагского университета», 1928; У. БромбергиП. Шильдер. Смерть и процесс умирания. Сравнительный анализ мнений по этому поводу. «Психоаналитический вестник», т. XX, с. 133,1933.
С особой очевидностью это проявляется у людей, страдающих психическим расстройством, особенно у тех, о ком Фрейд4 сказал следующее:
«...он отличался обостренным чувством справедливости... Начиная себя критиковать, он употреблял такие слова, как мелочность, эгоизм, лживость, ничтожность, и определял себя как человека, пытающегося скрыть слабость своей натуры. Насколько нам известно, он был не далек от истины. Вопрос лишь в том, почему человек не способен осознать столь очевидные вещи еще до того, как болезнь вступит в свои права».
Зигмунд Фрейд, Скорбь и меланхолия. Собрание сочинений, т. IV, 1925, Лондон, с. 156.
Пациенты, особенно те, кто обладает недюжинным интеллектом и способен здраво рассуждать, часто приводят такие аргументы в защиту своего стремления умереть, что психиатры нередко не могут найти адекватных возражений. Как правило, такие больные красноречивы, а их логика, согласно которой жизнь горька, преходяща и бесполезна, весьма убедительна. Их страстные филиппики основаны на том, что жизнь доставляет больше боли, чем удовольствия, и поэтому нет необходимости продлевать свои скорбные дни. Ниже я привожу цитату из дневника одной своей пациентки, горькая рефлексия которой вынудила нас держать ее под постоянным наблюдением: