Уилла Кэтер[1] трогательно рассказывает историю аскезы, имевшей место уже в Новом Свете. Джин ле Бер, единственная дочь самого богатого монреальского торговца, росла балованным ребенком и всегда была объектом повышенного внимания со стороны близких и друзей. Ее отец часто приглашал к себе самых высокопоставленных гостей, которые осыпали прелестную девочку подарками и знаками внимания.
[1] Уилла Кэтер. Тени на скалах. Нопф, 1934 г., с. 130-136, 150-153.
Несмотря на то, что Джин росла добродушным и общительным ребенком, черты будущего аскета стали у нее проявляться с раннего детства. В школе она раздаривала кому попало коробки с конфетами, которые ей присылали из дома. Вместо роскошных нарядов, которые посылал ей отец, девочка носила ветхую рубашку наподобие власяницы.
Когда девушка достигла совершеннолетия, отец, желая подыскать ей достойную партию, объявил, что дает за дочкой солидное приданое. Сразу же появилось множество соискателей ее руки, один из которых был школьным другом. Родители и даже духовные наставники отговаривали ее от намерения постричься в монахини, и, уступая их мольбам, она приняла компромиссное решение. Джин стала добровольной затворницей в собственном доме и дала обет хранить целомудрие и молчание в течение пяти лет. В глубине души родители надеялись, что столь экстравагантное решение семнадцатилетней девушки не может быть окончательным, но она действительно хранила молчание и удостаивала родителей своим присутствием лишь во время церковной службы. Отец, почти буквально убитый крушением своих надежд, перестал появляться в обществе, а затем и вовсе покинул семейный очаг. Мать, лежа на смертном одре, послала за дочерью, но получила отказ. Минуло пять лет, и Джин продлила срок своего обета. По истечении десяти лет добровольного заключения в стенах отчего дома она потратила свое приданое на строительство часовни, внутри которой, за алтарем, была устроена ее персональная келья наподобие башни. Келья состояла из трех ярусов, нижний из которых был загорожен решеткой, находясь за которой можно было оставаться невидимой для остальных прихожан и, не привлекая ничьего внимания, присутствовать при богослужении. Ежедневная пища затворницы была весьма скудной, а передавали ее через окошко в ограждении. На втором ярусе кельи была оборудована спальня, где помещалось узкое ложе с легким покрывалом, неспособным согреть в холодные канадские ночи, и небольшой подушкой в изголовье, находившемся в нескольких сантиметрах от Дароносицы. Третий ярус она украсила церковными ризами; там она сучила пряжу и вязала носки для бедных.
Дни напролет она проводила в этом каменном мешке, который покидала лишь в полночь, чтобы сотворить часовую молитву в церковном приделе. В зимнее время она топила небольшую печку, и то лишь тогда, когда ее пальцы коченели и отказывались выполнять ежедневную работу. Поговаривали, что, несмотря на все убожество ее существования, она им явно наслаждалась, и вне пределов кельи затворницу ничего не интересовало.
Тут я оставляю за читателем право сопоставления этой впечатляющей аскезы с приведенными выше примерами исторического великомученичества. Элементы «радости-в-горе», «любви-через-страдание», самоотречения, если не «самонаказания», и агрессивности по отношению к родителям и объектам любви (нанесение им моральной травмы и отказ от общения) достаточно очевидны.
Эта же писательница приводит еще один пример добровольного мученичества времен начала миссионерской деятельности среди канадских индейцев. Речь идет о некоем Ноэле Шабанеле, окончившем свои дни среди диких ирокезов. Наш герой приехал в Америку из французского города Тулузы, где преподавал ораторское искусство. Это был утонченный эстет, мало приспособленный к суровой миссионерской жизни среди дикарей. Несмотря на это, он решил изучить язык индейцев, рассчитывая обратить новые души в истинную веру. Его существование превратилось в настоящую пытку. К этому располагала вся окружающая обстановка: топящиеся «по-черному» вигвамы, неистребимые насекомые-паразиты, сон и еда в окружении собак и дикарей, невыносимая вонь и грязь, плохо приготовленная пища, состоящая из собачьего мяса и других подобных «деликатесов». Неудивительно, что после пяти лет, проведенных в индейском стойбище, он так и не выучил язык народа, который, со своей стороны, относился к нему с презрением. Неудача на лингвистическом фронте говорит о многом, ибо, кроме родного французского, он владел греческим, древнееврейским, итальянским и испанским. Индейцы не скрывали своего отвращения к молодому ученому и не упускали случая пнуть его или перепугать до смерти. Приводится эпизод, когда ему предложили мясо, на поверку оказавшееся человеческим, и, после того, как об этом было объявлено, долго смеялись и издевались над незадачливым «белым человеком». В отличие от многих, более мужественных миссионеров, он так и не привык к лишениям и трудностям индейского быта. Брезгуя спать в грязных жилищах индейцев, он устраивал свой ночлег прямо на снегу, ел грубую растительную пищу, служил объектом постоянных и оскорбительных шуток. Его крайне огорчала невозможность справиться с поставленной задачей и до глубины души оскорбляла непристойность и грубость дикарей. Кроме того, он испытывал постоянную тоску по родине.
Начальство, видя его неспособность к выполнению возложенной миссии и принимая во внимание подавленное настроение миссионера-мученика, посоветовало ему вернуться во Францию, но отец Шабанель отринул протянутую руку помощи, поставил крест на преимуществах прошлой жизни л дал обет остаться с гуронами до конца своих дней. Два года спустя он отдал богу душу, оставленный племенем умирать в дикой местности, и до сих пор неизвестно, была ли смерть следствием переохлаждения или его убили сами индейцы.
Епитимья всегда была и до настоящего времени является неотъемлемым атрибутом религиозной жизни многих сект. Наиболее популярными из них, по крайней мере в Америке, являются флагелланты американо-мексиканского происхождения, объединенные в сообщество, известное как «Братство Искупления Крови Христовой». Члены секты, называющие себя «искупителями», живут на севере штата Нью-Мексико и юге Колорадо. Согласно церковной историографии, наибольшего расцвета это учение, возникшее в Западной Европе, достигло на рубеже тринадцатого и четырнадцатого веков. В основе деятельности членов секты лежит публичное самобичевание во искупление гнева Господня[1].
[1]См. Элис Корбин Хендерсон. Братство Света. Харкорт & Брейс, 1937.
Не менее любопытной сектой были так называемые «филиповцы»[2].
[2]Морис Бэригнг. Русский народ. Лондон, Метуэн, 1911, с. 352-354.
Члены этого русского религиозного объединения целыми семьями, и даже деревнями, удалялись в убежище, где сознательно умерщвляли себя голодовкой. В царствование Александра II один крестьянин увлек за собой в лес двадцать единоверцев, где они сознательно уморили себя голодом.
Другая религиозная группа, описанная Степняком[3],
[3]Михаил Драгоманофф-Степняк. Русское крестьянство. «ХарперБразерз», 1888.
нарекала своих адептов словом «христы», которое ошибочно интерпретировалась как «хлысты», ибо в их ритуалах самобичевание занимало не последнее место. Они не признавали семейную жизнь и исповедовали воздержание[1].
[1]Автор или источник, на который он ссылается, искажает содержание практики хлыстов с точностью «до наоборот»: признавая справедливость утверждения о неприятии семейной жизни, следует заметить, что эти сектанты практиковали беспорядочную половую жизнь и бичевали себя скорее для поощрения садомазохистских наклонностей. — Примеч. пер.
«Скопцы», или кастраты (о которых речь пойдет позднее), также принадлежали к этой группе.