— Не говорите так! Сами подумайте, если кто-то узнает о ваших встречах со мной, простым корсаром, ваша репутация будет погублена навеки!
— Не понимаю, почему всех так заботит моя репутация, — капризно надула щёки Виситасьон. — Я бы избавилась от неё с радостью! Ах, возьмите меня на корабль! — выпалила она громко.
— Что?
— Возьмите меня на корабль! Давайте уедем отсюда вместе!
У Иберио был такой вид, будто на него ушат помоев вылили. Он отвёл пронырливые, глубоко посаженные глаза в сторону и с минуту помолчал. Затем улыбнулся и выдал:
— Хорошо.
— Вы правда согласны увезти меня отсюда? — Виситасьон, почти взвизгнув, опомнилась и оглянулась — не слышал ли кто.
— Сегодня сочельник, день Адама и Евы. Отпразднуйте его с семьёй, дорогая, — слова Иберио звучали правильно, и не было в них дурного, но что-то в его манерах Данте не нравилось — этот человек вызывал антипатию. — А на рассвете приходите в таверну «Кашалот». Не забудьте вещи собрать, но не берите много. В Вест-Индии достанем вам обновок!
Он погладил её по голове, растрепав причёску, — на землю посыпались шпильки — и покинул сад, перепрыгнув через забор. Виситасьон стояла у дерева, глядя Иберио вслед, и щёки её алели.
Счастливая, она вернулась в особняк через кухню. В гостиной по-прежнему копошились слуги. Миновав их, Виситасьон взбежала по лестнице — бант на её платье развязался, и тонкая кисея волочилась за ней, как шлейф.
Октавия и Данте полетели следом. Удивительное ощущение, когда ноги не касаются пола, и ты паришь в воздухе — птица без крыльев.
Коридор на втором этаже отсутствовал. Его заменяла круглой формы комната, полупустая, за исключением цветастого ковра и четырёх канапе, обтянутых индийским шёлком. А по стенам располагались двери в жилые помещения.
Проникая сквозь каждую — большинство вело в спальни и комнаты отдыха, не менее чопорные и тёмные, чем сам дом — Октавия и Данте нашли Виситасьон.
В будуаре, обитом серо-вишнёвым бархатом, на воистину королевскую кровать была навалена гора одежды — открыв шкаф, Виситасьон выбирала наряды для путешествия на корабле.
Теперь, при свете трёхрожного канделябра, Данте рассмотрел её внимательней. Она действительно походила на ненавистную ему Кларису, но и отличалась от неё. Волосы длинные, немного вьющиеся, цвета сургуча; глаза крупные, жгуче-карие; лицо — надменное, но жила там и некая печаль, и горькая, будто тлеющая на углях теплота.
В дверях появилась другая женщина. Если бы не платье и чепец горничной, Данте решил бы: они с Виситасьон сёстры — с таким невероятным для служанки достоинством она вплыла.
— Сеньорита, что вы делаете? — она покосилась на груду платьев. — Мы же вчера, совместно с вашей маменькой выбрали для вас наряд к рождественскому ужину. Вы передумали надевать то великолепное лиловое платье? Ах, напрасно, сеньорита! Вы в нём ослепительно хороши!
— Оставь меня, Грасиэла, — Виситасьон вынула из-под кровати баул цилиндрической формы.
Служанка в недоумении следила за ней и, когда Виситасьон начала запихивать в баул дорожные платья, сорочки и ботинки для путешествий, воскликнула:
— Ах, не пугайте меня, сеньорита! Скажите правду, вы затеяли какую-то авантюру?
— Я уезжаю, Грасиэла. Навсегда, — шепнула Виситасьон, мечтательно прижав к груди клетчатую шаль. — Я уплыву на большом корабле, далеко-далеко… Что может быть прекраснее?
Прикрыв глаза, она закружилась по комнате, обнимая шаль, — та вторила её движениям, цепляясь бахромой за цветочные горшки.
— Погодите-погодите, вы что же, хотите сбежать с этим гнусным человеком? С этим головорезом, явившимся со дна океана, будто морское чудище? — всплеснув руками, Грасиэла подбоченилась, готовая воевать за честное имя хозяйки с любым, кто покусится на него.
— Не называй Иберио так! — топнула ногой Виситасьон. — Он не чудище. Он корсар, он служит Его Величеству!
— Это дела не меняет, — осталась при своём Грасиэла. — С разрешения короля или без — зариться на чужое добро, хоть на суше, хоть на воде — всё едино. Грабёж он и есть грабёж! И Бог всё видит!
— Ах, как ты не понимаешь, Грасиэла, я люблю его! — Виситасьон с размаху села на кровать, уронив всю одежду — ивовые прутья её панье громко хрустнули. — Из-за него я потеряла сон и покой. Когда он уплывает и не возвращается месяцами, я с ума схожу. А вдруг он попадёт в шторм или столкнётся с пиратским кораблём? У корсаров свои законы, свой кодекс чести, они плавают под знаменем короля, а настоящим морским разбойникам, пиратам, никакой закон не писан. Сегодня, когда Иберио предложил мне уехать с ним, я ни минуты не колебалась! Я вырвусь из этой клетки, что так гнетёт меня! И я буду счастлива, даже если утону в океане!
— Ничего с вашим Барракудой не сделается, — Грасиэла начала убирать раскиданную одежду в шкаф. — Дурные люди живучи. Умирают молодыми приличные да благородные. Вон весь город болтает, намедни карета Коста упала в овраг. Лошади взбесились и понесли, а у кареты колёса взяли да и разлетелись, и свалилась она с моста. Три дамы, что были в ней, сеньора Нативидад Коста, её нянька донья Хесуса и подруга сеньорита Клелия де Чендо-и-Сантильяно — все погибли, выжил один кучер. Выплыл из реки, а дам спасти не сумел, потонули они из-за своих безразмерных юбок. Вот что мода творит! А дамы ведь были благовоспитанные, честные, набожные. Сеньору Нативидад совсем девочкой выдали замуж за Ренцо Коста-младшего, сына хозяина издательского дома. Она и жизни-то не видала, как длинное платье надела, так сразу свадьба, муж, потом дети. А сеньорита Клелия ещё юная, девица на выданье. Родители её погибли, когда она и брат её младенцами были, бедняжки. Говорят, сын Фонтанарес де Арнау жениться на ней собирался. И вот такое несчастье приключилось. Хотя я так скажу, близкородственные браки — дело дурное. Потом дети рождаются хилые да болезные, помирают, ещё и говорить не научившись. Любому роду, каким бы благородным он не был, свежая кровь необходима.
— И зачем ты мне это рассказываешь? — закрыв дорожный баул, Виситасьон сунула его под кровать.
— Это я к тому, что гибнут неожиданно в основном люди хорошие, а такие, как этот ваш Барракуда, целы да невредимы остаются, хоть в шторм, хоть в чуму. Толстошкурый он, так что нечего и бояться, — и Грасиэла хлопнула дверцей шкафа.
К вечеру Виситасьон, надев платье из лилового шёлка с круглым панье, стомакером, украшенным золотыми пуговицами, и рукавами с воланами и кружевом, вышла в столовую.
Кроме Виситасьон, её брата Сельсо — юноши с волосами курчавыми, как у пуделя, — и их родителей: отца в напудренном парике и матери, ухоженной, чопорной, с виду лишённой эмоций, за столом никого не было. Канун Рождества семья де Видаль предпочитала проводить в своём малочисленном кругу. Они не посещали даже традиционную мессу, ограничиваясь ужином. Прислуживал им старичок-дворецкий, тот, что наряжал в гостиной ёлку. Вышколенный, с прямой спиной и идеальными манерами, он подавал то одно, то другое блюдо: жареную индейку, асадо, каштаны под французским соусом, фруктовые десерты с орешками. Виситасьон стойко выдержала трапезу с воздаянием хвалы Всевышнему, после чего все разошлись по комнатам в надеждах утром найти у ёлки подарки от Папы Ноэля.
Но Виситасьон ночью глаз не сомкнула, ходя по спальне из угла в угол. К рассвету, как и было условлено, она схватила баул и, с трудом его волоча, покинула особняк.
— Держись! — когда Виситасьон забралась в экипаж, Октавия взяла Данте за руку и они взлетели, подобно ветру. И вскоре уже сидели на крыше. Путешествовать на движущемся экипаже Данте ещё не доводилось. Забавно, главное не упасть.
Приехали они на окраину. Здесь не было жилых домов, только захудалые торговые лавочки и порт — о его близости извещал звон корабельных колоколов. Экипаж остановился у обшарпанной таверны. Деревянная табличка у входа гласила: «Путник, лишь с добрыми намерениями ты заходи в таверну «Кашалот»!».
Виситасьон, не задумываясь рванула туда, с усилием открыв дверь. А Октавия только головой покачала.