— Что он хочет сделать? — спросил Ота. — Что уже сделал?
— А почему бы не спросить меня, высочайший? — сказала Неплодная. — Я тоже могу говорить.
Ота посмотрел в черные нечеловеческие глаза. Эя всхлипнула, и существо нежно погладило ее по голове, утешая и угрожая одновременно. Оте захотелось поскорей унести Эю подальше от андата, будто это был паук или змея.
— Что ты сделала с моей дочерью?
— А ты как думаешь, высочайший? Я — зеркало человека, чей сын зачат другим. Всю жизнь Маати-кя терзали вопросы отцов и сыновей. Что я могу сделать, как ты считаешь?
— Говори.
— Я погубила ее чрево. Изранила его. И сделала то же самое со всеми женщинами всех городов Хайема. Лати, Чабури-Тана, Сарайкета. Со всеми. Молодыми и старыми, высокородными и бедными. И я оскопила всех гальтских мужчин. От Киринтона и Дальнего Гальта до твоего порога.
— Папа-кя… — позвала Эя. — Мне больно.
Ота опустился на колени и прижал к себе дочь. Ее губы растянулись в струнку от боли. Андат раскрыл ладонь. Длинные пальцы сделали ему знак, что он может забрать девочку. К ним подошел хай Сетани. Он тяжело дышал. Руки дрожали. Ота поднял Эю.
— Ваши дети будут их детьми, — сказала Неплодная. — Дети мужчин Хайема будут пить молоко гальтских матерей или вовсе не родятся на свет. Вашу историю напишут полукровки, или же не напишет никто.
— Маати, — позвал Ота, но его друг только покачал головой.
— Я не могу ее остановить. Все уже кончено.
— Ты не должен был стать поэтом. — Неплодная встала. — Ты не выдержал испытаний. В тебе не было ни силы, чтобы решать все самому, ни сострадания, чтобы отказаться от жестокости. Ничего, что хотел увидеть дай-кво.
— Я старался, — шепнул Маати.
— Тебе рассказали, — ответил андат и повернулся к Оте. — Ты пошел к нему. Когда вы оба еще были мальчишками, ты предупредил его, что школа — не то, чем кажется. Ты рассказал ему, что это испытание. Выдал тайну. И, узнав ее, он вел себя, как нужно. Без тебя он не стал бы поэтом, и этого всего никогда не случилось бы.
— Я тебе не верю, — сказал Ота.
— Не имеет никакого значения, — ответило существо. — Главное, что он знает. Маати-кво создал орудие для убийства, и создал его в страхе. Он не усвоил ни одного из двух уроков. Целое поколение женщин будет знать, что он украл у них радости материнства. Мужчины Гальта станут ненавидеть его за то, что он лишил их мужественности. Ты, Маати Ваупатай, забрал у них детей.
— Я… — начал Маати, но голос его подвел. Он осел на пол, будто у него подломились ноги.
Ота хотел что-нибудь сказать, но в горле совсем пересохло. Тишину нарушила Эя, которую он держал на руках.
— Замолчи, — сказала она. — Оставь его в покое. Он тебе ничего не сделал.
Неплодная улыбнулась, обнажив белоснежные острые зубы.
— Зато он сделал кое-что тебе, Эя-кя. Когда вырастешь, ты поймешь, как сильно он тебя обидел. Годы пройдут, прежде чем ты поймешь. А может, целая жизнь.
— Мне все равно! — крикнула Эя. — Оставь дядю Маати в покое!
И, словно в словах девочки заключалась какая-то сила, андат исчез. Темные одежды упали на каменный пол. В тишине были слышны только прерывистое дыхание Эи и стенания города. Хай Сетани облизал губы и с тревогой взглянул на Оту. Маати смотрел в землю.
— Они нас не простят, — промолвил Семай. — Гальты перебьют нас всех до последнего.
Ота положил ладонь на лоб дочери. Разговор с андатом забрал у нее последние силы. Лицо побелело, тело слегка подергивалось, и это говорило о том, что боль еще не утихла. Ота нежно поцеловал ее в лоб, а она обвила руками его шею, всхлипывая так тихо, что он один мог это слышать. Ниже пояса ее платье пропиталось кровью.
— Нет. Не перебьют, — сказал Ота. Голос шел как будто издалека. Ота удивился, как спокойно он звучит. — Семай. Возьми Маати и бегите из города. Находиться здесь вам теперь опасно.
— Нам теперь везде опасно появляться. Мы могли бы отправиться в Западные земли, когда придет весна. Или в Эдденси…
— Уезжайте сейчас же и не говорите мне, куда. Я не хочу знать, где вы скрываетесь. Понимаешь? — Он посмотрел в широко распахнутые, испуганные глаза поэта. — Я смотрю на свою дочь и едва сдерживаюсь. Но когда я увижу жену, вам оказаться там, где я не смогу вас найти.
Семай открыл было рот, хотел что-то сказать, но не смог, и молча сложил руки в жесте повиновения. Маати поднял голову. В покрасневших глазах дрожали слезы, но во взгляде не было ни просьбы, ни мольбы. Только раскаяние и покорность. Если бы Ота не боялся потревожить Эю, он обнял бы поэта, постарался бы утешить его, как только мог. И все равно отослал бы старого друга прочь. Он видел, что Маати это понимает. Его толстые руки изобразили формальную позу прощания, которая подходила для тех, кто пускается в долгий путь или расстается с умершим. Ота ответил позой прощения, которого тот не просил.