— Посланник наконец-то собрался в дорогу. Дай-кво его отозвал, — сказал Ота. — Это хорошо. Правда, одним богам известно, что его так задержало. Синдзя, наверное, уже на полпути к Западным землям.
— Что задержало? Работа Маати — вот что. Он же не выходил из библиотеки в последний месяц. Эя мне все докладывала.
— Ну, значит, известно богам и Эе.
— Я за нее волнуюсь. Кажется, она из-за чего-то переживает. Поговоришь с ней?
В сердце Оты вспыхнул ужас, потом негодование. Он так устал сегодня, и все-таки даже в спальне, словно хищник, поджидало еще одно затруднение, еще одно дело, которое нужно было решить. Эти чувства, должно быть, как-то выразились в его позе, потому что Киян вздохнула и отстранилась чуть-чуть.
— Ну вот, взвалила на тебя новую заботу.
— Не в этом дело. Просто беседовать с ней нет нужды.
— Понятно. В ее возрасте ты жил на улицах летних городов, таскал жареных голубей у огнедержцев и ночевал, где придется. И ничего с тобой не случилось.
— Я что, уже рассказывал?
— Раз или два, — ответила она, посмеиваясь. — Однако Эя стала как чужая. Ее что-то тревожит, а что — она не говорит. Может быть, она не доверяет мне?
— Если уж она тебе не доверяет, почему ты думаешь, что мне она все откроет?
Киян пожала плечами. Ота повернулся к ней. В глазах любимой поблескивали слезы, но лицо у нее было не печальное, скорее озадаченное. Он провел кончиками пальцев по ее щеке, а она задумчиво поцеловала его в ладонь.
— Не знаю. Потому что ты ее отец, а я — всего лишь мать? Я просто надеюсь — а вдруг. Дело в том, что она взрослеет. Уж я-то вижу, что к чему. Помню, когда я была в ее возрасте, отец взвалил на меня половину хозяйства. По крайней мере, я так думала. Я вставала раньше постояльцев, готовила ячменную похлебку, колбаски. Днем убирала комнаты. Правда, по вечерам отец и Старый Мани сами все делали.
Конечно, вина они хотели продать побольше, но отец и мысли не допускал, чтобы я крутилась между пьяных путешественников. Мне тогда казалось, что все так несправедливо.
Киян сжала губы.
— Но, может быть, я уже об этом рассказывала?
— Раз или два, — согласился Ота.
— Знаешь, когда-то мне до целого света дела не было. Я помню. Правда, уже понять не могу, как это. Ведь что угодно могло случиться. Тяжелый год, болезнь, пожар, и прощай, постоялый двор. А сейчас посмотри на меня: первая из первых, целый город мне угождает и кланяется до земли, а мир кажется таким хрупким…
— Мы постарели, — ответил Ота. — Так всегда бывает. Кто больше всех повидал, тому и кажется, что мир вот-вот рухнет. Разве не так? Мы с тобой многое в жизни видели.
Киян покачала головой.
— Есть еще кое-что. Если бы с моим постоялым двором что-то случилось, туго пришлось бы мне и Старому Мани. А тут, в городе и в предместьях, не счесть людей. И все они зависят от тебя. Вот почему тревоги больше.
— Я целыми днями сижу на троне и участвую в церемониях. Терплю, когда мне указывают, что я поступаю не так, как они привыкли. Не думаю, что мое присутствие что-то меняет. С таким же успехом они могли бы набить халат соломой и согнуть рукава в подобающем жесте.
— Ты о них заботишься.
— Вовсе нет. Я думаю о тебе, Данате, Эе. О Маати. Знаю, должен заботиться обо всех и вся, но я живой человек, милая. Да, я отрекся от имени, когда принял трон. Однако хай Мати — просто моя работа. И я бы ее бросил, если бы у меня был выход.
Киян обняла его. Волосы у нее пахли маслом лаванды.
— Ты хороший.
— Правда? Буду почаще каяться в самолюбии и невежестве.
— Если мне — тогда пожалуйста. А теперь дай беднягам тебя переодеть, и пусть отправляются спать.
Слуги уже не удивлялись тому, как быстро хай совершает омовения. Ота знал: его отец даже умудрялся получать удовольствие от того, что его одевают и купают другие. Но отца с детства готовили к такой жизни. Он следовал традициям и правилам этикета и никогда, насколько Оте было известно, не выходил из роли, для которой был рожден. Ота же стал изгнанником. Привык жить на свободе, в простоте, научился полагаться только на себя, а потому не выносил придворного раболепия. Ему каждый день приходилось мириться с тем, что кто-то подает ему пищу, моет руки, расчесывает волосы. Вот и на этот раз он покорно ждал, пока слуги тела снимут с него дневное облачение и переоденут на ночь, а когда вернулся, обнаружил, что Киян уже спит глубоким сном. Ота лег рядом, натянул одеяло и наконец закрыл глаза.