Кажется, он был ровесником Морнингтону, высок, худощав и с какой-то белой отметиной на колене. При ближайшем рассмотрении это оказался блокнот.
— Верно, — сказал Кеннет. — Хотя подождите… Это же не варианты, оба ответа… соразмерны? соименны? Какое тут слово нужно?
— Совокупны, созвучны, соприродны, согласны, сообразны, солидарны, — немедленно предложил незнакомец. — Впрочем, последнее слабовато.
— Да, вопрос не из простых, — ответил Кеннет. — Я вижу, вас он тоже интересует? Записываете для памяти?
— Нет, подбираю комментарии. Вот ваше «соименно» у меня не значится. Разрешите воспользоваться? — Он черкнул что-то в блокноте.
Кеннет присел рядом, заглянул в блокнот и спросил:
— Вам не кажется, что надо бы ввести меня в курс дела, объяснить сопутствующие обстоятельства?
— А что, «сопутствующий» тоже годится, — оживился его собеседник. — Сопутствующий…
И вот, сопутствующий смысл проходит
Сквозь рукописи о прекрасной розе, -
Так… Роза — Персия — Хафиз — Исфаган… Нет, «роза» — это, пожалуй, слишком просто… А вот так:
И вот, сопутствующий смысл струится
Сквозь рукопись о мире, что нам мнится.
— Ну уж нет, — запротестовал Морнингтон. — «Мнится» — помилуйте! Лучше что-нибудь посовременнее.
Бессилие сопутствующих смыслов
Отяжеляет наши манускрипты!
Лучше современность, чем пошлость.
— Согласен, — сказал незнакомец, — но надо стремиться к своему предназначенью, каким бы пошлым и мелким оно ни казалось. «Могу ли я считать весь мир подвластным хотенью самой малой части мира?»
Он собирался продолжать, но Кеннет неожиданно возопил, барабаня пятками по земле:
— Вот оно! Вот!
«О ужас тьмы! О пламени Король!» Я уж и надеяться перестал, что хоть одна живая душа в мире помнит Джорджа Чэпмена[12]!
Незнакомец схватил Кеннета за руку.
— А помните?.. — спросил он и, помавая свободной рукой, начал декламировать. Морнингтон присоединился к нему на первых же словах:
Поют копыта твоего коня
И высекают свет в земной ночи,
Глагола жар по миру рассыпая…
Следующие десять минут беседы превратились в сплошной дуэт. Наконец, Кеннет со вздохом произнес:
Я долго жил, но видел лишь одно…
Нет, пока я не умер, скажите — что вы там писали?
Его собеседник взял блокнот и прочитал:
Так сердцу одному даны два счастья:.
Сладчайший отдых и тягчайший труд!
В глубинах совершенного покоя
Освобожденья от своих страстей
Достигнем, лишь трудясь и совершая…
Сменяют настроения друг друга,
Не дай покоя сердца им задеть.
Коль хочешь размышлять, пусть в душу снидет
Торжественно-печальный лад молчанья.
Так праздность и усердие находят
В пожившем сердце новое единство.
— Да, — пробормотал Кеннет, — да. Пошловато, но довольно красиво.
— Недостатки или скорее глупости видны невооруженным глазом, — сказал незнакомец. — Но, по-моему, мне удалось воспроизвести изящный дамский стиль.
— Печатать собираетесь? — серьезно спросил Кеннет, потому что теперь они говорили о важных вещах, не о чепухе.
Незнакомец встал.
— Да, — ответил он, — Но кроме автора да вот вас теперь, об этом никто не знает.
— Почему? — не понял Морнингтон.
— Сейчас поймете. Стоит мне назвать себя, и вы сразу увидите, в какой я западне. Позвольте представиться: Обри Дункан Перегрин Мария де Лайл д'Этранж, герцог Северного Йоркшира, маркиз Крейгмуллена и Плессинга, граф, виконт, князь Святой Римской империи, Рыцарь Меча и Плащаницы и еще куча всяких глупостей.
Морнингтон прикусил губу.
— Да, — произнес он наконец, — понимаю. Заниматься поэзией при этом трудновато.
— Трудновато? — вскричал герцог, виконт и князь. — Да просто невозможно!
— Так уж и невозможно? — скептически переспросил Кеннет. — Вполне можете печатать. Зато ни один критик не рискнет похвалить, это точно.
— Да не в критиках дело, — отвечал герцог. — Дело в людях, с которыми я буду общаться. Знаете? «Тот самый, который написал пару книжек. Не бог весть что, но это он сам написал. Вечно ходит и цитирует…» Понимаете, они ведь хотят увидеть меня, Обри Дункана Перегрина. Не стану же я спрашивать у епископа, что он думает о моей писанине, да и ему не собираюсь сообщать свое мнение о его опусах. А что может сказать мой кузен граф о Ситвеллах?[13].