Пожалуй, и Лестер впервые после смерти по-настоящему осознала то, что мы называем нормальным миром.
Некоторое время она изучала новое тело и познакомилась таким образом с подволакивающейся ногой, мокрыми ладонями, подслеповатыми глазами. Она прислушивалась к монотонному ворчанию, но пока не нашла способ прекратить его. Ей не нравилось соседство, но таково было условие. Иначе они не смогли бы вернуться в материальный мир. При таком отношении Вселенная казалась ей вполне приемлемой. Лестер с удовольствием ощущала мостовую под ногами; тусклые глаза все-таки позволяли ей радоваться серому октябрьскому дню, тяжелому небу, людям, машинам.
Она не знала, может ли управлять этим телом, да и не особенно хотела этого. Ее даже не заинтересовало то, что они куда-то торопятся. Но когда эта спешка прекратилась и тело принялось описывать круги, она ощутила властное чувство. Понаблюдав за телом словно с птичьего полета, Лестер решила прекратить бессмысленное кружение. Впервые это произошло, когда тело заколебалось у реки, осененное куполом собора. Словно с вершины золотого креста видела Лестер его траекторию и понимала, что центром круга остается Саймон. «А зачем?
Чего ради вокруг него кружиться? Тоже мне — ось мироздания!» — думала она почти человеческими словами.
На самом деле, с той высоты, откуда она смотрела, различить Саймона было невозможно. Зато кое-где на улицах ей удалось обнаружить еще несколько форм, вовлеченных в такое же круговое движение. Она узнала их по странному сходству с огромными жуками, идущими на задних лапах. Она остановила свой кривобокий паланкин в тот самый момент, когда он опять собрался вернуться на проверенную орбиту. Лестер приказала мысленно:
«Нет, нет, в другую сторону!» Гомункул затрясся, стал мучительно изгибаться и неохотно повернул. Подергиваясь, он медленно побрел обратно по набережной. По углу наклона тела можно было предположить, что оно преодолевает сильный встречный ветер, хотя в Лондоне в тот день было тихо. Просто солнце теперь било ему в глаза, а это уж и вовсе против всех обычаев магических тварей. Будь на месте тела живая колдунья, даже из низкого сословья, она никогда не подчинилась бы так легко.
Гомункул же испытал всего лишь некоторое неудовольствие, но вообще-то ему было все равно. Загребая ногами, бормоча, дергаясь, тело шагало обратно в сторону Вестминстера.
В какой-то момент Лестер перестала чувствовать Эвелин. Магическая форма, объединившая их, одновременно и разъединила. Они сосуществовали в ней, но перестали принадлежать друг другу. Лестер вошла в эту подделку ради Эвелин, а та куда-то делась. На самом деле Эвелин просто перестала нуждаться в Лестер. Ее заботило теперь только новое убежище и собственный комфорт. Все равно — стоит оно или идет, а если идет — то неважно куда. Главное, во Вселенной появился голос.
Пусть пока он только повторяет за ней, как попугай. Ничего. Потом она заставит его разговаривать. Лестер слышала этот брюзжащий голос и, конечно, считала его голосом Эвелин, но до поры решила не обращать на него внимания. Звуки приходили к ней через новую тишину, через отрадный покой, который они словно бы и не нарушали; из многоголосого лондонского шума выделялось только это карканье, но и оно проходило мимо, подобно тому, как тело, бредущее по улицам, не нарушало покоя низкого облачного неба.
Между прочим, облака над городом нависли действительно тяжелые. Река, придавленная ими, с трудом несла темные воды. Взгляд одновременно мог отыскать не больше одной-двух лодок. Движение по Темзе, по крайней мере здесь, выше по течению, еще не восстановилось. Лестер заинтересовал какой-то баркас, и тело, скрестив на груди руки, послушно остановилось, опершись на парапет. В воде было полно всякого мусора: ветки, обрывки бумаги, щепки, веревки, старые коробки, медленно поворачиваясь, выплывали из-под моста. Однако новые глаза Лестер смотрели на это без отвращения. Грязная вода казалась им такой, какой она и должна быть. Город большой, вполне естественно, что он сбрасывает свои отходы в реку. Да, они портят природу, но терпимо, вполне соответственно масштабам Города, и в этом нет ничего плохого. Факт он и есть факт; о нем не забудешь ненароком, не потеряешь среди бесплодных фантазий. Все, что уже свершилось, естественно пребывало в мире. Размокшие коробки и бумага плыли по реке, но даже это безобразие доставляло радость. Вообще, все, что происходило в этом огромном материальном мире, было хорошо. Тяжесть нависшего неба была чудом, а предчувствие дождя — удовольствием.