Да.
Он двигался все дальше через пространство и время. Как десять триллионов световых лучей, он шел через Млечный Путь, мимо Эты Кита, Таннахилла и взорванных звезд Экстра. Он был дроздом, встречающим восход солнца на Старой Земле, и женщиной, хоронящей свое новорожденное дитя на Самуру. Он жил жизнью миллиарда Архитекторов на планетах Святой Иви и умирал смертью инопланетной расы калкинетов при взрыве голубой звезды-гиганта. Он стал огромен и обгонял в своем движении потоки тахионов, несущиеся сквозь Магелланово Облако в Дракон, Печь, Андромеду и другие ближние галактики. Он влился в галактическое облако Гончих Псов и наполнил все скопление Девы своим сияющим сознанием.
Через миллион световых лет он стал песчинкой на берегу далекой планеты, под ее багряным небом. Еще дальше, за сверхскоплениями Персея и Волос Вероники, он нашел целую галактику, занятую богом, который очень походил на Ханумана — если не формой своей, то беспредельной гордыней.
Этот бог превратил каждую свою звезду и планету в огромный компьютер, напоминающий по конструкции Вселенский.
В соседних галактиках, названий которых Данло не знал, он увидел других богов, враждующих с этим безумцем, и сам стал этими богами, занимавшими целые звездные туманности. Они были подобны Тверди, Чистому Разуму и Апрельскому Колониальному Разуму и создавали оружие невероятной энергетической плотности, чтобы уничтожить бога-компьютерщика, а с ним и всю галактику, которую он объявил своей.
Все дальше и дальше уходил Данло, за кольцевые галактики и красивые спирали, блистающие миллиардами бриллиантов.
Он таял, и двигался, и мерцал, и делался все огромнее, стремясь к бесконечности. Ибо вселенная бесконечна, и нет в ней ни единой части — будь то пылинка или атом водорода, — где сознание не струилось бы и не становилось единым.
Да.
Он наконец предстал перед вселенной с обнаженной душой и увидел ее такой, какая она есть на самом деле. Если сознание — только поток материи в его мозгу (или вибрация атомов в камне), то сознание вселенной — это поток всего: камней, планет, звездного огня и крови. И он становится все сложнее, этот поток, повсюду — и в галактическом скоплении Журавля, и в соборе, стоящем на маленькой, скованной льдом планете. Бесконечный организм вселенной, в бесконечном своем терпении и любопытстве, вводит в него все новые планеты, звезды и народы, блещущие бесконечными возможностями.
Все это неизмеримо старо и будет длиться столь же неизмеримо долго. Боится ли вселенная умереть? Не более, чем боялась родиться. Она эволюционирует, эта чудесная сущность, с полной безжалостностью к самой себе, но и с абсолютной любовью. Как поступает человек, застигнутый сарсарой на морском льду, со своими обмороженными пальцами?
Он любит их, но безжалостно отсекает один за другим, чтобы спасти свою жизнь. Так и вселенная пресекает жизнь человека — или десяти миллиардов человек, — чтобы их дети могли вырасти и познать свою блистательную судьбу. Разве оплакивает мужчина полмиллиарда своих половых клеток, гибнущих в темной полости женщины? Нет — он спешит от них избавиться, чтобы одна-единственная клетка могла найти себе пару и расцвести новой жизнью.
Вселенная вечно творит, использует и выбрасывает части себя самой; она сбрасывает жизнь, как старую кожу, и простирает руки к утреннему солнцу вся гладкая, золотая и новая. Она всегда смотрит на себя с бесчисленно многих точек зрения; она как бриллиант с бесчисленным множеством граней, сияющий чистым и безупречным светом. И в каждый момент времени на старые грани накладываются новые, чтобы вселенная могла смотреть на саму себя еще шире, еще яснее и всегда по-новому.
Да. Теперь в каждую из этих зеркальных граней глядится сгусток боли и протоплазмы по имени Данло ви Соли Рингесс — глядится, смотрит и осуществляется. Это и есть чудо вселенной: она как огромная голограмма, каждая часть которой отражает целое. В каждой части, на которую смотрел Данло, он видел бытие в несчетных триллионах форм, заполняющее всю вселенную без остатка. Он жил жизнью каждой из этих форм. Он был скутарийским сенешалем, умудренным тысячелетним жизненным опытом и пожравшим за этот срок тысячи своих отпрысков. Был птицечеловеком элиди и совокуплялся со своей женой в свободном полете посреди бирюзового неба. Он чувствовал радость и печаль одного из последних Эльдрия, благородной расы богов, вымершей миллион лет назад, — он снова жил, и его прозрачное золотое существо пело, как световые паруса под солнечным ветром, когда он перемещался от звезды к звезде и засевал галактику жизнью.
Ничто не исчезает, дивясь, думал он. Память обо всем заключена во всем. В этом он видел спасение куда более глубокое, чем кибернетический рай Архитекторов или первобытный потусторонний мир алалоев, населенный обитающими на небе духами. Ибо вселенная сохраняет не только твое конечное предсмертное “Я”, но и все твои “Я” от момента зачатия, младенца, ребенка и взрослого, каждый момент твоей жизни.
Да.
И каждое из этих бесчисленных “Я” всех бесчисленных обитателей вселенной имело свое лицо или форму, которую Данло воспринимал как лицо. Он снова видел, как Джонатан смеется, играя с гладышем на снегу, и видел, как его собственная мать рожает его, Данло, в пещере деваки. Ее глаза, такие же, как у него, светились густой синевой — а в следующий миг, полный ужаса и крови, она лежала безглазая и умирала. Он видел мягкий желтый свет и новую кровь — это рождался Хануман на далекой Катаве — и видел, как синеет, задыхаясь под его, Данло, тяжестью. И того же Ханумана, живого, свирепо и вдохновенно орудующего хоккейной клюшкой. И Ханумана, содрогающегося в тщетной попытке вдохнуть воздух. Хануман жил и умирал, умирал и жил, десять тысяч по десять тысяч раз, снова и снова, без конца.