— Врешь ты! — голос Пелагеи внезапно задрожал. — Врешь, Трофим! Говори, где Егор?.. И только соври, — она еще крепче держала в руках вилы.
Веревкин хотел было перевести разговор на другую тему.
— Я скажу, скажу, — краска залила лицо Трофима. — А ты вот мне ответь — свое сено отвезешь колхозу, а корову чем кормить будешь, а детишки как же? Ты об этом подумала?
— Говори, где Егор? — Пелагея приставила вилы к его животу.
Веревкин выхватил у женщины вилы, бросил их в сторону и пошел к своей подводе.
— Про мужа твоего я не соврал. Один человек январцевский говорил, что видел Егора. Барышев его фамилия… — И быстро забравшись в свою подводу, Трофим поспешил удалиться.
«Писем скоро не жди… А домой приду живым», — обожгли строки из единственного письма Егора. «Врет он, врет, придумал из мести, — все кипело в Пелагее. — Я найду этого человека».
Пелагея не заметила, как подул ветер, сделалось темнее, где-то далеко блеснула молния и чуть слышно проворчал гром.
— Цоб, цоб, — торопливо погоняла она быков. Степь помутнела: крупные капли дождя захлестали по лицу, по ногам. «Врет, врет! Придумал гад», — выкрикивала Пелагея.
Когда въехала в хутор, дождь пошел сильнее. Но по-прежнему Пелагея хлестала быков, забыв о том, что сено надо сгрузить на колхозном гумне, мимо которого она уже проехала.
XIII
После трехдневных колебаний Пелагея решила ехать в Январцево. Был полдень. Вениамин Иванович Барышев обедал под навесом в холодке. Двор был устелен недавно поделанными кизяками. Через плетень на заднем дворе виднелся огромный стог сена. Хозяин, старик лет шестидесяти пяти, носил длинную бороду, которая начиналась чуть не от самых глаз. Появление Пелагеи, казалось, напугало его. Барышев встал из-за стола, засуетился, лицо его налилось кровью.
— Проходи, проходи. Садись, щей похлебай. С дороги-то, поди, голодная, — подскочил он к гостье, обнял ее за плечи. Васена, еще молодая, полная женщина, вторая жена Барышева, резала большими кусками мягкий белый хлеб.
И под навесом было душно. Нигде ничего не шелохнется.
— Я к тебе, Вениамин Иванович, наверное, знаешь, зачем?
Хозяин сел против Пелагеи, расстегнув ворот рубашки, взял полотенце и начал усердно вытирать вспотевшие грудь, шею, лицо.
— Да, малость догадываюсь, — он положил перед Пелагеей большую деревянную ложку. — Ты сперва поешь, а разговор потом будет.
Васена тяжело вздохнула и изрекла:
— Господи, прости нас грешных, — и тоже, подтолкнув куски хлеба к Пелагее, стала угощать. — Ты ешь, ешь…
Пелагея отодвинула хлеб и ложку.
— Какая мне еда?.. Кусок поперек горла встает, — замолкла, слезы навернулись на глаза. Переведя дыхание, спросила: — Ты вот что лучше скажи, Вениамин Иванович, правда, что Егора видел в Январцево?
С Барышева с новой силой хлынул пот.
— Никому так не говорил, а тебе скажу — видел. Веревкину-то я сказал, будто видел похожего на Егора… А тебе скажу: то был Егор. Я ведь его хорошо знаю.
— Знаешь, — согласилась, горько усмехнувшись, Пелагея. — Мы ведь у тебя не одно лето лобогрейкой хлеб убирали. Одним кислым молоком ты нас душил.
Барышев заерзал на лавке.
— Что же ты его не остановил, не заговорил с ним? — спросила Пелагея.
— Да и как заговоришь, — хозяин ближе пододвинул скамейку к Пелагее и чуть не шепотом объяснил: — Ведь не охота было, чтобы его задержали… Да он и сам перепугался, увидев меня. Заспешил к выходу сразу.
Пелагея бессмысленным взором обвела поднавес: хомут, густо намазанный дегтем, висел на стене, выкрашенная в зеленый цвет дуга чуть-чуть держалась на гвозде, тут же — ременные вожжи, кнут.
— Все-то ты врешь, Вениамин Иванович, — Пелагея еле удерживала слезы. — Ваша с Веревкиным выдумка… Я сейчас перейду Урал, на Бухарской найду дезертиров и спрошу про Егора.
Барышев только ухмыльнулся:
— Пойдешь на Бухарскую? Так ты их и нашла. Целая рота солдат двое суток шарила — и шиш. Они ведь тоже с головами.
Не говоря больше ни слова, Пелагея молча вышла со двора и медленно пошла к Уралу. Обеденная жара загнала людей под навесы, в холодок. Пелагея шла, а перед глазами вставали картины совместной жизни с Егором. Как они еще женихом и невестой ходили по наймам, мечтали о такой жизни, когда богатеи навсегда исчезнут с лица земли. Как читали друг другу книжки о революции… В колхоз вступили вместе. Потом свадьба, полная радостей жизнь!..
Ну какое могло быть у нее горе, когда рядом находился человек, которого она любила. Прибежит, бывало, она из хутора в степь, а Егор в борозде еле живой — вот до чего намотается. Сядет она рядом и не дышит — пусть поспит, сил наберется. А он подымется с земли, и лицо, как солнце, — столько в нем тепла, жизни. Схватит Пелагею — и ну целовать. С пашни чернота наползет и спрячет их под одеяло ночи. Всем на зависть жили!