— Ай, Пелагейка, Пелагейка… Правду говорят — кому не повезет, того и на верблюде змея укусит. Айда, буру прогнал… Сено давай на рыдван ложить.
XVIII
У Феди Чупрова не было более дорогого друга, чем Федор Степанович Белавин.
Как-то перед жатвой учителя привели школьников на колхозное поле, где уже хлопотал Белавин.
— Надо, ребята, прополоть картошку. Уничтожить на ней всех фашистов, как уничтожают их на фронте ваши отцы. — Федор Степанович взял мотыгу и вонзил ее в землю. Огромный, развесистый куст бурьяна упал к ногам Белавина.
Как бы ни был занят Белавин, он всегда находил время побывать у ребят на пионерском сборе, на комсомольском собрании, навестить Федю Чупрова, у которого уже второй год болели ноги, и он еле передвигался.
— Ничего, Федя, вылечим тебя. Каким еще молодцом будешь! — Белавин гладил Федю по голове.
Дома Федя не видел ласки — дед и бабка недолюбливали его за болезненность.
Возвращаясь к завтраку из степи, Белавин привозил в тарантасе целую копну свеженакошенной травы, у себя на заднем дворе зарывал в нее по пояс Федю. Скоро от травы начинал подниматься парок. Ногам и пояснице становилось тепло. От опьяняющих запахов трав у Феди кружилась голова — он засыпал. К началу уборочной Федя, правда, сначала с палочкой, стал ходить.
— Ну вот, — говорила Феде Настенька Чинарева, — до школы у тебя ноги вовсе заживут.
Первого сентября Федю и его сверстников принимали в комсомол. На комсомольское собрание пришли по этому случаю оба коммуниста, Федор Степанович и Валентина Андреевна. Но если в этот день в школе Федя был окрылен радостью — дома с дедом состоялся серьезный разговор. Сразу же, как только Федя пришел, дед его окликнул и позвал на кухню, где бабка собирала на стол обедать. Дед теребил толстыми одеревеневшими пальцами бороду, хмурился.
— Чего же, говорят, будто ты в комсомол поступил? — Фома Лупыч протянул на колени свои длинные с затвердевшими мозолями руки.
— Поступил, — Федя осторожно присел на краешек топчана.
— А к чему?
Федя молчал.
— К чему спрашиваю? — повторил свой вопрос Чупров старший.
— Чтобы всем людям радость принести, — выпалил Федя. — Как выучусь, в колхозе буду хорошо работать, а потом коммунистом стану.
Недобрая ухмылка скользнула из густых усов и бороды Фомы Лупыча. Он заерзал на лавке, лицо его заметно меняло цвет.
Бабка Оксана, собрав на стол, присела на лавку, уставившись на внука.
— И чего это они к тебе прицепились, Федор? Белавин уж особенно. На работе задыхается, а тебе все равно траву возит.
— А вот и цепляются, как репей, сила их в этом. В старике Чупрове по-прежнему кулака видят. Обидно только за напраслину. — Чупров повернулся к внуку. — Вырастешь, Федор, поймешь… Ну-ка, поужинаем давайте.
К середине сентября заморосили дожди. Целую неделю Федя не видел Белавина. Наконец, пасмурным утром Федор Степанович навестил ребят на току, долго беседовал с ними, а потом отозвал Федю. Обняв его за плечи, повел в амбар. Разговор повел шепотом:
— Нынче ночью, Федя, с тока увезли пудов двадцать хлеба.
— Вот гады!
— Не исключено, что этот вор еще попытается навестить ток. Сторожа-то у нас какие? Глухой дед Кондратий, спит всю ночь. А кто помоложе да поздоровее — в поле нужны. Помощников бы к деду Кондратию…
— А вы меня.
— Вот я и думаю… Это тебе комсомольское поручение.
— Оправдаю, не подведу!
Федя с дедом Кондратом исправно несли службу. Иногда глубокой ночью, почти под утро, наведывались Белавин или Горбова. Восьмидесятилетний дед Кондрат, привалившись к чему-либо, почти всегда спал, держа заржавленную берданку в руках. Держал ее так крепко, что даже внезапно невозможно было вырвать из его рук ружье. Просыпаясь, дед обычно мычал:
— Ну, ну, ни к чему это озорство.
Как-то проводив Федора Степановича, Федя подошел к сидящему под навесом деду Кондрату и стал поудобнее усаживаться. Накрапывал дождь.
— Берданка-то заряжена? — спросил Федя.
— А как же! Мелкой дробью. — И, склонив голову, уткнулся в воротник, собираясь заснуть.
Дождь тихо, монотонно шуршал по соломе, которой был накрыт ток. Луна не показывалась, тучи опускались еще ниже, и ночь становилась все чернее.
Феде не дремалось. Иногда он не выдерживал и говорил самому себе:
— Хоть бы уснуть малость — ночь бы покороче была. — Но при одной мысли о сне тут же поднимался и шел к дальнему вороху проверять, не поднял ли ветер брезент, не подтекает ли где дождевая вода.