Пелагея чувствовала свою вину перед Андреевной и готова была на любое унижение, чтобы та простила ее, но в то же время что-то ее сдерживало.
Горбова все-таки зашла. Сложив солому, она отряхнулась и сказала Игнату:
— Ты пока подбери тут солому, сделай все по-хозяйски, а я зайду.
Она взяла на руки Андрейку, поцеловала его в измазанную каймаком щеку и сказала:
— Ну, вот, играйте тут. А я пойду вашу маму проведаю.
Зайдя в избу, Валентина Андреевна остановилась у порога и окликнула:
— Поля, ты не спишь?
Больная в одно мгновение поднялась и села. Казалось, больше смерти она боится, как бы гостья не прошла в горницу. Огромный комок встал у нее в груди. Она задыхалась, но комок этот держала, как тяжелый камень на шее.
— Знаю, Полюшка, твою гордость, — немного пройдя вперед, сказала Андреевна. — Но ведь у меня-то на тебя никакой обиды. Ладно, приду в другой раз… За самоваром поговорим.
XXII
На ферме была самая горячая пора: начинался растел коров. И Пелагея пропадала там с раннего утра, выкраивая на обед полтора-два часа.
Встречи с Горбовой она так и боялась, но разговор все-таки состоялся. Как-то вечером, за неделю до праздников, когда Пелагея выдаивала последнюю корову, к ней подошла Андреевна.
— Здравствуй, Поля, — мягко сказала она и встала, облокотившись на бревенчатую перегородку, разделявшую коровник от конюшни. Пелагея подняла голову, посмотрела на Горбову, но не смутилась и спокойно ответила:
— Здравствуй.
— Колхозники собираются в город ехать, базировать. Как ты-то? Поедешь?
— Поеду. Спасибо, что сказала. Настеньке пальто нужно позарез — обносилась вся. Дай самой-то ходить не в чем.
Закончив дойку, Пелагея, как на крыльях, понеслась домой. Редко приходилось в ту пору колхозникам бывать в городе. Было у Пелагеи и масло, скопленное за лето, сала пуда два прошлогоднего, пара обделанных на днях гусей, кубатка сметаны.
И Пелагея чего только не накупила. На базаре ей и встать не дали — перед праздником дело-то было.
На торжественное собрание шестого ноября вырядилась, как девка на выданье. Длинные русые косы сплела в одну толстую тугую косу, окропила ее духами, и на шею, на платье побрызгала. Лицо подпудрила, и все смотрелась в зеркало — нет ли морщин? На лбу, поперек его, чуть заметно легли годы и заботы. Но все же лицо еще было свежим в ее тридцать лет. По-прежнему весело глядели большие голубые, как летние Ембулатовские плесы, глаза. Не изменилась и фигура.
Марья Арифметика, к которой подсела Пелагея в клубе, прошептала:
— Как на кино смотрят. Особенно вон тот молоденький, из военкомата.
Пелагея метнула взгляд в сторону военного и зарделась: тот в упор разглядывал ее. Заиграла гармонь.
— Разрешите пригласить на танец, милая красавица, — пригласила Пелагею Горбова.
И только было они вошли в круг, как военный и еще один прибывший в отпуск солдат разбили женщин. Офицер уцепился за Пелагею. А ей стало так смешно, что она не удержалась и стала громко смеяться.
Небольшой струнный оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». И снова военный пригласил Пелагею.
— А почему вы не дома празднуете? — спросила его Пелагея.
— Прислали доклад вам читать. А мне все равно: я ведь не женат.
Пелагея снова засмеялась. А ее напарник стал шептать:
— Для меня самым большим удовольствием будет провести вечер в вашем обществе.
На третий танец его опередил Федор Степанович.
После доклада, когда началось премирование, Марья Лапшина так растрогалась, что кинулась целовать Горбову, потом Белавина.
— Арифметика, у Федора-то Степановича своя жена…
Зал громко хохотал, рукоплескал.
Художественную часть вечера открыл Белавин. Он читал стихотворение Корнея Чуковского «Легкая добыча». Маленькая инсценировка, в которой бабку играла Горбова, вызвала больше всего смеха.
Несет бабка корзину с гранатами. Останавливает ее немец-часовой.
— Что тут есть? — спрашивает.
— Лимонки, — отвечает бабка и сует ему в руки корзину. Зал замирает…
В это время дверь клуба открылась и на пороге, через который со свистом ворвалась поземка, выросла фигура сторожа фермы, семидесятилетнего Антоныча.
— Граждане! — с тревогой в голосе закричал дед.
— Что случилось? — бросился к старику Белавин.
Тот молча, вглядываясь в зал, с удивлением произнес:
— Эх, сколько вас тут!
— Да говори же ты, — не выдержала и бабка — Горбова.