Но было уже поздно. Тело сына вместе с подбагренником, черен которого был отделан медью, ушло в Урал.
Чупров домой вернулся на другой день поздно вечером. На улице никого не было. Начиналась метель. Когда он въезжал во двор, снежная пыль смерчем кружилась по крышам и дворам. Долго Чупров отпрягал лошадь. Он ждал жену, но Оксана не выходила, да ее и дома не оказалось. Фома Лупыч отвел на конюшню лошадь, потом, вернувшись, сбросил с саней дровишки, достал белугу и, еле взвалив ее на свои могучие плечи, пошел в кухню.
Оксана к тому времени уже вернулась от соседей.
Фома Лупыч сбросил с плеч рыбину, плотно закрыл за собой дверь и, не раздеваясь, сел на табуретку.
— Как Павел? — не терпелось Оксане узнать о сыне.
Чупров долго молчал. Заговорил только тогда, когда жена, спросив еще раз, начала плакать.
— Случилось что? — сквозь набежавшие слезы спросила она, собираясь голосить.
Фома Лупыч покряхтел, прокашлялся.
— Не вой только, — проворчал он. — Не видел я его. — Чупров встал, снял с головы шапку, повесил ее на гвоздь, потом принялся раздеваться. Долго снимал шубу, несколько раз заглядывал в окно, на улице плясала с шумом и свистом метель и разглядеть ничего было невозможно.
— Так говори же, — закричала Оксана, — чего ты в окно зенки свои лупишь? Где Павел?
— Сказываю, не видел. Слух ходит — будто одного поймали, а другого убили. Не Павла бы…
Оксана затряслась.
— Не вой! — Фома Лупыч прикрикнул на жену. — Видишь, красную рыбу привез. Помяни на всякий случай… И не вой, не то побью.
Фома Лупыч редко бил жену, но уж если бил, то жестоко. Поэтому Оксана приумолкла и ушла на кухню, чтобы где-то отплакаться и облегчить душу.
Чупров, пройдя по кухне, разделся, поставил на печь валенки и пошел в горницу. Из сеней доносился приглушенный вой жены. Не обращая на это внимания, он достал маленький сундучок, долго рылся в нем, пока не извлек со дна картинку с портретом Гитлера. Жена все выла, неразборчиво что-то причитая.
— Ну вот, теперь я тебя, дурака, и казню. — Чупров достал из кармана кресало, жгут и стал высекать огонь. Жгут быстро задымился, и Фома Лупыч принялся его раздувать. — Казню тебя, олуха, какую армию отдал, сколько потерял! Теперь уж не воскреснешь. Все!
Затлелся уголок портрета. Маленькое пламя сквозь дымок поднималось все выше.
Гитлер скорчился, глаза его приняли мученическое выражение.
— Ага! — уже громко произнес Чупров. — Горишь! И Павел дурак… Нет, про меня никто не скажет, что сын — дезертир. Пропал без вести… и все!
Огонь кусал толстые, с затвердевшей кожей пальцы Фомы Лупыча.
— Гори, гори, — торжествовал Чупров, — гори! Оксана, Оксана…
Пепел от сгоревшей картины витал в воздухе, пахло гарью.
— Оксана, — Фома Лупыч отбросил дверь, выскочил в сени. — Гитлер сгорел! Конец ему!
Волосы на голове Чупрова стояли дыбом. Перешагнув в кухню, он остановился, увидев за столом плачущую жену.
— Я в их делах ни при чем, — глаза у Фомы Лупыча слезились крупными каплями, которые катились по щекам и висели, блестя, в бороде. — Всем буржуям мира конец скоро! — Он вдруг засмеялся. — А мы не буржуи, нет. Ни при царской, ни при советской власти. Я все вот этими руками добывал… — Он протянул перед собой ладони. — Вот эти руки — хозяева всему. Я за всю жизнь свою былинки чужой не взял. Берегись, господа богатые! От вас все зло было и есть… — Фома Лупыч закашлялся, отступил назад, в горницу, упал на пол и зарыдал.
XXVI
Апрель сорок третьего года начался снегопадами. Но теплые ветры, дующие с бухарской стороны, слизывали с грязных полей и дорог нежный, как голубизна неба, снег, наполняя бурлящими потоками воды ерики и овраги. Вздувались озера и реки. Раскисала земля.
Дни были пасмурными, серыми, ночи — черными, как выгоревшая степь. В одну из таких ночей со стороны мельницы к хутору двигался человек. До утра было еще далеко: шел всего лишь третий час и в хуторе — ни единого огонька.
Человек сдвинул на затылок со вспотевшего лба шапку, громко вздохнул, расстегнул ворот гимнастерки и стал спускаться в улицу, шагая серединой ее по небольшим мелким лужицам, чуть прихваченным предутренним слабым морозцем. Пройдя несколько домов, он повернул ко двору Чинаревых. У ворот остановился, сняв с плеч ставший тяжелым вещмешок, поставил его на скамейку и открыл калитку.
По-прежнему было тепло и тихо. Только на краю хутора заливалась собачонка. Постояв у открытой калитки, человек, наконец, шагнул вперед и осторожно пошел. Остановился у загородки, за которой испуганные овцы повскакивали на ноги и заметались по карде. Потом вышел на зады, где руками нащупал оставшееся небольшое остожье сена. Рядом, в сарае, отдувалась корова. Человек постоял еще немного посреди двора и вернулся на улицу, где сел рядом с вещмешком.