– Другого полета не будет. Этот был последним, меня предупредили в Министерстве. Придется забросить человека. Я просматривал старые досье, Джон. Есть один, по имени Лейзер, поляк. Он подходит.
– Что случилось с Тэйлором? Кто его убил?
Эйвери подошел к дверям и включил верхний свет. Они смотрели друг на друга с неловкостью.
– Извините, я еще не проснулся, – сказал Эйвери.
Наступила пауза.
Теперь говорил Леклерк:
– Вы припозднились, Джон. Что-нибудь не в порядке дома? – Он не был прирожденным начальником.
– Я не мог найти такси. Хотел вызвать по телефону, но никто не брал трубку. Пошел на Альберт Бридж, и там не было. – Он очень не любил досаждать Леклерку.
– Вы все можете включить в счет, – суховато сказал Леклерк, – телефонные звонки в том числе. Жена в порядке?
– Я уже сказал, она тут ни при чем. С ней все нормально.
– Она не возражала?
– Конечно, нет.
Они никогда не говорили о Саре. Леклерк спрашивал о ней изредка, только из вежливости. Он сказал:
– Она не должна скучать, у нее ведь есть сын, ваш мальчик.
– Разумеется.
Знание того, что это был мальчик, а не девочка, наполняло Леклерка гордостью.
Он взял сигарету из серебряной коробки на столе. Как-то он рассказывал Эйвери, что сигаретницу ему подарили, подарили еще во время войны. Человек, который подарил ее, умер, повод для подарка давно забыт; на крышке не было дарственной надписи. Даже сейчас, говаривал он, у него не было полной уверенности, на чьей стороне тот человек воевал, и Эйвери смеялся, чтобы доставить ему удовольствие.
Взяв досье со стола, Леклерк держал его теперь прямо под лампой, как будто там было что-то, что ему нужно очень внимательно рассмотреть.
– Джон.
Эйвери подошел к нему, стараясь не касаться его плеча.
– Что вам говорит это лицо?
– Не знаю. Трудно судить по фотографии.
Это было лицо мальчика, круглое и ничего не выражающее, с длинными светлыми волосами, зачесанными назад.
– Лейзер. Выглядит подходяще, пожалуй. Конечно, снимок сделан двадцать лет назад, – сказал Леклерк. – Мы ему дали очень высокую оценку. – Он неохотно положил досье на стол, щелкнул зажигалкой и поднес огонь к сигарете. – Ладно, – сказал он, оживляясь, – кажется, нам придется кое-что предпринять. Понятия не имею, что произошло с Тэйлором. У нас есть официальный консульский отчет, вот и все. Сбила машина, явный несчастный случай. Несколько мелких подробностей, ничего достойного внимания. То, что сообщают ближайшим родственникам. Из Форин Офис нам переслали телекс, как только получили. Там знают, что это один из наших паспортов».
Он подвинул к Тэйлору через стол листок тонкой бумаги. Ему нравилось делать так, чтобы сидящий у него что-нибудь читал. Леклерк при этом наблюдал за его лицом. Эйвери посмотрел на листок.
– Малхербе? Это имя, которое взял Тэйлор?
– Да. Придется затребовать пару машин у Министерства, – сказал Леклерк. – Очень глупо, что у нас нет своих. А у Цирка полно машин; – Он добавил:
– Может, теперь в Министерстве мне поверят. Может, в конце концов там согласятся с тем, что мы по-прежнему оперативный департамент.
– Тэйлор взял пленку? – спросил Эйвери. – Нам что-нибудь известно об этом?
У меня нет описи его личных вещей, – раздраженно ответил Леклерк. – В настоящий момент все его вещи в руках финской полиции. Возможно, и пленка в том числе. Это маленькое местечко, я думаю, там стараются держаться буквы закона. – И добавил как бы между прочим, но Эйвери понял, что это существенно:
– В Форин Офис опасаются, как бы чего не обнаружилось.
– Боже мой, – сказал Эйвери машинально. Такие выражения были в ходу в Департаменте, старомодные и сдержанные.
Леклерк взглянул на него теперь в упор, с интересом:
– Финский дипломатический представитель в Форин Офис беседовал с замминистра полчаса назад. В Форин Офис не хотят иметь с нами ничего общего. Там говорят, что мы неофициальная организация и должны все делать собственными силами. Кто-нибудь должен поехать как ближайший родственник; этот путь они одобряют. Востребовать тело и личные вещи и привезти сюда. Я хочу, чтобы поехали вы.
Внимание Эйвери вдруг привлекли развешанные в комнате фотографии ребят, которые сражались в войну. Они висели в два ряда по шесть штук, справа и слева от модели бомбардировщика «Веллингтон», покрытой слоем пыли и выкрашенной в черный цвет, без отличительных знаков. Большая часть фотографий была сделана под открытым небом. На втором плане видны были ангары, а между молодыми улыбающимися лицами – частично замаскированные фюзеляжи самолетов.
Внизу каждой фотокарточки были подписи, уже коричневые и поблекшие, одни – плавные и энергичные, другие – ребята, видно, были в младших званиях – старательно .выведенные, словно те, кто подписывались, неожиданно для себя добились известности. Вместо фамилий были прозвища из журналов для детей: Джекко, Шорти, Пип, Дакки Джо. Одинаковыми у них были только спасательные жилеты, длинные волосы и лучистые улыбки. Фотографировались явно с удовольствием, словно, когда они собирались вместе, у них был случай посмеяться, а другого такого могло и не представиться. Те, кто на переднем плане, сидели на корточках, без напряжения, как люди, привыкшие скрючиваться в танке; те, кто сзади-, беззаботно положили руки друг другу на плечи. Не было притворства, только естественная доброжелательность, которая очень редко выживает на войне и на фотографиях.
На всех снимках, от первого до последнего, присутствовало одно лицо: это был стройный мужчина с умными глазами. Он был в шерстяном пальто и вельветовых брюках. На нем не было спасательного жилета, и он стоял чуть в стороне от других, будто имел особый статус. Он был меньше ростом, чем другие, и постарше. У него были твердые, хорошо определенные черты лица; у него была цель, которой не было у других. Возможно, он был их инструктор. Как-то Эйвери стал искать его подпись, чтобы посмотреть, изменилась ли она за эти девятнадцать лет, но Леклерк не оставил своей подписи. Он все еще был очень похож на свои фотографии; может, едва наметился второй подбородок да чуть меньше стало волос.