– Фролов, – произнес я, чувствуя, как во рту немеет язык. – Я ВГИК не заканчивал. И мясником не работал…
– В противном случае, – перебил меня Фролов, – я пришлю тебе свой ролик про отрезание головы. А для начала прими фотографию…
Я уже все понял. Я уже знал, что случилось, я знал, как это страшно, и знал, что выхода у меня не осталось.
Телефон пискнул, извещая о получении изображения. Я поднес дисплей к глазам. Снято было в нижней столовой нашей дачи. На заднем плане – оцилиндрованные бревна, между которыми проложена крупной вязки льняная веревка. На стене висят деревянные черпаки, сковороды и ендовы. Виден край кухонного стола и плита. На плите стоит чугунок, в нем – половник.
А на переднем плане, посреди комнаты, сидит на стуле Мила. Руки ее заведены за спину, вероятно, связаны. Рот заклеен скотчем. Волосы взлохмачены. На щеке – кровавый подтек.
– На, – сказал я, протягивая смартфон Остапу. – Мне это не интересно.
Остап долго смотрел на дисплей, не веря своим глазам. Затем к нему подошел Смола и заглянул через его плечо.
– Командир, – едва произнес Смола. – Клянусь своим стволом, это твоя жена…
– Да, – согласился я. – Я тоже ее узнал… Ну что, передохнули? Пора двигаться дальше!
ГЛАВА 30
Никто, тем не менее, не шелохнулся. Я чувствовал, как вокруг меня нарастает энергетика тупого, отчаянного протеста и возмущения. Что в этот момент подумали обо мне мои верные, мои родные, мои дорогие бойцы? Что их командир окончательно спятил. Что он безропотно отдает свою жену на мученическую смерть. Что он полнейшая сволочь, дрянь, фашист и подонок.
Да, я дрянь. Самый мой главный грех в том, что я позволил бойцам усомниться в главном: в неугасаемой справедливости и чести тех генералов, которые отправили нас на задание. Генерал для солдата – это наместник Родины в воинской части. Что же Родина так опаскудилась? Что ж она, сука, докатилась до таких мерзких приемов? Как же могла избить, связать и приговорить к смерти безвинную женщину, чтобы шантажом принудить меня совершить величайшую глупость?
«Мы кому служим, командир?» – как-то спросил меня Удалой. И я ему как-то ответил: «Родине». И это не был пафос или высокопарный ответ. Это была правда. А что мне теперь ответить, если Остап или Смола спросят меня об этом?
– Ну вот что, хватит, – не без труда совладал с собой Смола. – Командир, я уже совсем перестал тебя понимать. И твои преступные приказы выполнять не намерен. Я лично отрежу Дэвиду голову.
– А я лично это засниму на видео, – пообещал Остап.
Я вскинул пистолет и приставил его ко лбу Смолы, хотя понимал, что это скорее шаг отчаяния, чем осмысленная попытка образумить ребят.
– Ты можешь выстрелить, – спокойно ответил Смола. – Но я не позволю…
– Что не позволишь?!! Кому не позволишь?!! – наконец сорвался я, потому что уже тоже не мог сдерживаться, потому что хотелось орать, кричать, рвать на себе волосы от боли и обиды. Нас не просто предали. Нас уже не стыдятся. Нас не считают за живых людей! Мы – никто, отработанный материал, к которому можно применить самые гнусные, самые низменные методы воздействия! И ради этих подонков в погонах мы рисковали собой, мы не жалели сил, мы всю душу, всю верность отдавали им без остатка! Я опустил пистолет и схватился за голову. Слезы боли душили меня.
– Дай нож, – я едва нашел силы, чтобы произнести это.
Смола переглянулся с Остапом, неуверенно потянулся к ножнам, висящим у него на поясе. Выдернул тяжелый, звенящий кинжал длиной в предплечье и рукоятью вперед протянул его мне.
Остап тискал во влажной ладони смартфон и никак не мог поднять его на уровень глаз и включить видеозапись.
Дэвид качнулся назад, провел ладонью по груди и расстегнул одну пуговицу, будто ему стало нестерпимо жарко.
Но я шагнул не к нему, а к Смоле, взмахнул кинжалом и отсек нижний уголок его куртки, вытряхнул на ладонь жетон и поднес его к глазам солдата.
Смола, совершенно сбитый с толку моим неадекватным поведением, машинально взял жетон и поднес его к глазам:
– Миллер Ричард… Группа третья, резус-фактор отрицательный… Христианин… Что это?
Я не успел ответить. С диким ревом на Смолу кинулся Дэвид, выхватил из его руки жетон, посмотрел на него и тотчас со страшной силой ударил его в лицо.
– Негодяй!! – кричал американец, сваливая Смолу на землю и продолжая наносить удары. – Сволочь!! Теперь я знаю, кто бросил нас в яму! Вы все в сговоре!! Это ваших рук дело!!
Остап ринулся на помощь Смоле и принялся бить ногой лейтенанта, который, в свою очередь, не переставал наносить удары по лицу Смолы. Мне ничего не оставалось, как кинуться на Остапа и попытаться оттащить его в сторону.
– Прекратить!! – заорал я по-английски, чтобы понятно было всем и сразу. – Выслушайте меня, психопаты!! Всё не так, как вы думаете!!
Мне удалось отшвырнуть в сторону Остапа, а затем и обезумевшего от злости лейтенанта. Остап, вытирая рукой окровавленный рот, с угрюмым видом поднялся на ноги. Все тяжело дышали и смотрели друг на друга исподлобья злыми глазами.
– Всё совсем не так! – еще раз крикнул я, но повышать голос уже не было необходимости. Все притихли. Абсурдность ситуации загасила эмоции. Логика и закономерность были разрушены, обломки перепутаны. Наступило время разбирать завалы.
– Послушайте меня все! – еще раз призвал я. – Дэвид нам не враг. И мне очень стыдно сейчас говорить в его присутствии. Мне стыдно признаться в том, что наше руководство, которому мы должны безоглядно верить, предало нас. Оно использовало нас в качестве пешек, которых приносят в жертву для того, чтобы более сильные фигуры делали свою игру. И лейтенант со своими парнями тоже был в нее втянут.
Я разжал ладонь и вытянул вперед, чтобы всем были видны жетоны.
– Четыре армейских жетона США были вшиты в наши куртки до того, как мы десантировались! Остап, четвертый жетон у тебя. Надорви подкладку!
Остап вздрогнул и начал рвать край куртки с такой одержимостью, словно ему за воротник заполз скорпион.
– Джонс Патрик… – прочитал он выбитую на дюралевой пластине надпись. – Группа крови вторая… Христианин…
– Напомни, Дэвид, что первым делом сделали с вами, когда взяли в плен? – спросил я.
– Сорвали жетоны…
– И это была главная цель вашего пленения! Жетоны плюс сама информации об исчезновении четырех американских военнослужащих! На этом ваша ценность исчерпывалась. Вас должны были убить всех, а трупы закопать так, чтобы никто и никогда их не нашел. Жетоны были вшиты в куртки, которые мы надели после приземления. Так мы стали вашими двойниками, Дэвид.
– Но смысл?! – воскликнул лейтенант.
– Мы тоже обречены на смерть, Дэвид. Мы должны уничтожить склад, а затем уничтожены будем мы сами. Предполагаю, что нас сожгут дотла, чтобы трупы невозможно было идентифицировать. Уцелеют только жетоны. Произойдет так называемая «производственная авария», ради которой весь этот спектакль и задуман. Журналисты мгновенно распространят информацию, что на севере Афганистана американскими солдатами уничтожен склад с героином. И это станет сенсацией, настоящей информационной бомбой. Потому что всему миру известно, что американцы не трогают склады с наркотой.
– Не пойму, кому нужна эта бомба? – развел руками Дэвид.
– Тем, кто борется с транснациональной наркомафией. С американо-российской бандой. Информационная бомба спутает им все карты, начнутся взаимные подозрения и разборки. И, по идее, лидеры начнут выдавать себя.
Я протянул Дэвиду жетоны. Он долго смотрел на них, потом крепко сжал в кулаке.
– Проклятый склад, – процедил лейтенант. – Проклятые наркотики! Грязные деньги и грязная политика! Как я ненавижу все это!
– Черт возьми, командир, – произнес Смола. – Но почему ты не рассказал об этом раньше? Зачем ты это скрывал от нас? Мы чуть не прибили друг друга!
– Стыдно было, Смола, – признался я. – Стыдно было сообщить вам о том, что нас слили. Что с убийством Кондратьева все наши заслуги, наша преданность, верность и честь оказались не просто ненужными, но даже вредными и опасными для нового руководства. Мы оказались нужны только для того, чтобы сыграть роль обугленных трупов.