«Что же делать?.. В самоубийство Ильи я не верю – не таким был парнем Новоселов, чтобы вот так, ни с того ни с сего себя газом травить… Да еще в Триполи… Да еще накануне прилета из Союза Ирины… Только те, кто плохо знал Илью, могли считать его свихнувшимся на войне интернационалистом…»
Обнорский знал, что Новоселов сумел переломить свой «йеменский синдром». Или только думал, что сумел?..
Андрей вспомнил постаревшую, опухшую от слез и водки вдову Ильи… Бред какой, в двадцать пять – вдова… Когда Обнорский увидел Ирину, Илью уже месяц как похоронили, а она все еще не отошла… Обнорского Ирина сначала не хотела пускать в квартиру, потом долго кричала ему в лицо какую-то обидную, несправедливую бабскую чушь, потом, выпив водки, истерично хохотала, давясь сигаретным дымом… Предсмертное письмо Ильи она все-таки почитать Андрею дала, вернее, не дала – швырнула в лицо смятый, покоробленный высохшими слезами голубоватый листок, заполненный твердым, убористым почерком. Обнорскому уже приходилось пару раз читать записки самоубийц – когда-то в Йемене в контингенте советских военных советников и специалистов вспыхнула настоящая суицидная эпидемия… Письмо Ильи отличалось каким-то странным внутренним спокойствием и даже неким жутковатым лихачеством:
«Ирина, прости и не осуждай. Не терзай себя – ты тут абсолютно ни при чем, все дело во мне. Когда ломается внутренний стержень, жить становится невмоготу. Видимо, во мне не хватило силы сопротивляться прошлому – оно настигло меня и сделало жизнь мучением. Сейчас мне уже легко – решение принято и обратного хода нет. Извинись перед всеми, и пусть меня не поминают плохо – подлостей я никому не делал, а своей жизнью могу распорядиться сам. Жаль, что не увижу больше Россию, Москву, – все это снится мне каждый день. Сегодня видел сон, как сижу в „Жигулях“ и пью пиво с креветками… Утром даже вкус во рту ощущал. Да ладно, видно, не судьба… Я прошу – прости меня и живи легко.
Число, подпись – и все это четко, аккуратно, со всеми запятыми и без единой грамматической ошибки. Именно это сразу очень не понравилось Обнорскому – принявший решение на уход человек обычно настолько взвинчен или, наоборот, подавлен, что это отражается на почерке и на орфографии. А тут такое впечатление, что Илья был спокоен, как танк. Обнорский споткнулся еще на чем-то в письме Новоселова, но размышлять об этом у Ирины не стал – она то плакала, то проклинала всех подряд и Илью тоже… (Родина, как обычно, сделала для вдовы своего офицера «все что могла»: валютный счет Ильи был заморожен во Внешэкономбанке, но Ирине пообещали, что часть денег ей, может быть, вернут, но не в долларах, а деревянными, по официальному курсу. А пенсия ей не полагалась – детей у Новоселовых не было, да и погиб Илья не при исполнении, а сам на себя руки наложил… Так что осталась Ирина у разбитого корыта – ни мужа, ни денег, ни даже работы: собираясь к Илье в Ливию, она, естественно, уволилась с Московского радио, где работала корреспондентом, место это тут же было занято.)
…На Домодедовском кладбище Андрей с трудом разыскал могилу Ильи. На ней не было пока ни креста, ни обелиска. Ограды тоже не было. На невысоком холмике, размытом начавшимися осенними дождями, сиротливо и жалко лежала маленькая плитка из дешевого гранита. На плитке была закреплена фотография Ильи в форме, а под ней выгравирована лаконичная надпись: «Капитан Новоселов Илья Петрович 17.03.1962–25.08.1990».
Обнорский достал из кармана плоскую бутылку джина «Бифитер» (этот джин был их любимым напитком в Йемене, плоские бутылочки там называли «ладошками», их удобно было таскать в заднем кармане), плеснул немного на могилу, потом в три глотка опорожнил полбутылки. Джин пился легко, словно вода, его не хотелось ни запивать, ни закусывать. Андрей закурил и присел на корточки, глядя на фотографию Ильи. Он никогда не видел Илью в советской военной форме – теперь вот только сподобился, на могильной фотографии… Андрей сделал еще несколько больших глотков, «закусывая» их лишь табачным дымом, и почувствовал, что его наконец-то начало цеплять. Внутреннее напряжение спадало, глаза заслезились. Обнорский обхватил голову руками и начал легонько раскачиваться, сидя на корточках, взад-вперед. Уткнувшись лицом в колени, он начал негромко постанывать, словно напевая какой-то жуткий мотив: