— Итак, — сказал я, не утерпев, — вы сдержали, Терпугов, свое слово, которое дали мне два года назад!
Он хитро посмотрел на меня.
— Хе-хе! — сказал бывший повар. — О чем вспомнили! Мы с вами вчера встретились, и леща вы несли с рынка, а я был выпивши и пристал к вам, ну, скажу прямо, чтобы вас затащить!
Он был прав. Я вспомнил это теперь с досадной неуязвимостью факта. Но я был тоже прав, и о правоте своей, склоняясь к уху Терпугова, шепнул:
— Хе-хе! — сказал он, наливая в стакан мадеру, — шутить изволите!
Был вечер. Моросил дождь.
Н. Л. — Причуды писателей.
Рисунки худ. Гольштейн.
Однажды, присутствуя на чтении последнего произведения Пантелеймона Романова, меня поразило то, что черновик у П. Романова был написан в громадной бухгалтерской книге.
На мой недоумевающий вопрос один из литераторов пояснил:
— Да он иначе и писать не может…
Не вдаваясь в достоверность этого об'яснения, я решил произвести наблюдение над тем, как вообще работают писатели. И вот после целого года, делая выписки из биографий, изучая творчество писателей и пользуясь рассказами современников, у меня собрался довольно-таки любопытный материал. Разбираясь далее, можно без труда установить, что достаточно иногда, для постороннего глаза, пустяка, как творческий процесс писателя нарушается.
Так у Канта была особая привычка обдумывать свои великие идеи. Приступая к этой работе, Кант всегда усаживался к своему окну и так, чтобы ему была видна колокольня старинной башни. И вот когда несколько тополей, выросших перед колокольней, закрыли ее от великого мыслителя, Кант стал нервничать и его творческая мысль остановилась, И только после того, как по настоятельной просьбе его друзей были спилены верхушки деревьев и башня вновь стала видна, Кант спокойно приступил к работе.
Один из современников Толстого мне рассказывал следующий любопытный случай, бывший с Львом Николаевичем. Однажды, кто-то из друзей Толстого подарил ему самопишущее перо. Сначала Толстой был доволен тем, что он перестал делать лишние движения от бумаги к чернильнице, а потом он так привык к ней, что попав в имение Черткова и, задумав написать там какой-то рассказ, без своей ручки не мог создать ни одной строчки. Тогда услужливые почитатели его таланта приобрели в Москве несколько точно таких же ручек и выслали их в имение Черткова, но и это не помогло. И только после того, как особый посланный привез Льву Николаевичу именно то перо, каким он привык писать — рассказ был написан.
Наш историк Костомаров мог писать только тогда, когда у него на столе сидел кот.
Бунин пишет исключительно перьями рондо.
Леонид Андреев во время работы пил густой чай и мог работать при том лишь условии, если слышал шум кипящего самовара. Писал он исключительно по ночам.
Военный писатель Клопов мог работать только тогда, когда он видел перед собой стакан с кофе.
Ибсен о себе рассказывает, что он может писать только в том случае, когда перед ним на столе стоит поднос с разнообразными резными фигурками, среди которых он называл: деревянного медведя, крошечного чортика, две кошки, из которых одна играет на скрипке, и несколько металлических кроликов.
Золя мог работать только при спущенных шторах.
Количество потраченного времени на создание вещи у каждого писателя удивительно разнообразно:
Брет-Гарт проводил несколько дней и недель, прежде чем находил какой-нибудь коротенький рассказ подходящим к печати.
С другой стороны, Виктор Гюго написал своего «Кромвеля» в три месяца, а «Собор Парижской Богоматери» в четыре с половиной.
Опять обратное — Лев Толстой мог сидеть над своими рукописями неограниченное время. И интересно, по словам Ив. А. Белоусова, готовность к печати определял не сам Толстой, а кто-нибудь из его секретарей.
Обыкновенно Лев Николаевич писал на крохотных в ⅛ листа страничках, которые аккуратно складывал стопой перед собой. На другой день его секретарь тщательно переписывал на такие же листочки написанное Толстым и клал обратно на стол. Толстой прочитывал, исправлял и снова клал на прежнее место, чтоб секретарь опять переписал. И так такой круговорот шел до тех пор, пока секретарь не находил рукопись готовой.