— Слушай, или ты или я с ума спятили. Повтори кого ты видел?
— Семененко и Колачева. Они прежде недоверчиво на меня смотрели, но Картошка уверил их, что я «свой» «в доску», и мы вместе сели за выпивку. Колачев хвастался, что им сейчас здорово живется на казенных харчах и готовой фатере. Но, как я ни выпытывал, как они сейчас на воле, ничего не узнал.
— Ну, а потом?
— Потом на прощанье еще сказали, что «машину» им дает один из начальства, наган показывали, номер даже видел, — не то 1478 не то 1479. Точно не помню. Ваньке они оставили каракулевый сак и мужскую енотовую шубу «фартовую» и пошли.
— Ванька где?
— На «бан» дернул, утренним едет, но я не советую задерживать, он от нас не уйдет, адресочек его я знаю, он сказал; а арестуете, меня «закапаете», и дело табак!
Я принужден был с ним согласиться. Велев ему притти к вечеру, я его отпустил и тотчас же отправился на Тюремную улицу, в конце которой высилось неуклюжее, с башенками, здание, обнесенное довольно высоким деревянным забором.
«Дом принудительных работ Духобожского округа. ДОПР № 1».
Я в контору. Начальника еще не было, в конторе сидел старший надзиратель Ефременко, которого я знал, мы с ним жили на одной улице, его дом был возле моего.
— Товарищ Ефременко, мне надо к Колачеву в камеру.
Он на меня уставился, потом принялся опять за чтение книжки. Покрутил рыжеватые усы и буркнул:
— Не могу пустить.
Я растерялся не потому, что он меня не хотел пустить в камеру, а следовательно Колачев не бежал; в чем же дело, неужели «Проныра» врал?!
— Ефременко, как же ты меня не пустишь? Ведь ты знаешь, кто я.
— Знать-то знаю, а дело, ведь, не у вас, а в губсуде уж, без прокурора не пущу.
Я подошел к телефону, звонил минут пятнадцать. Никакого ответа.
— Напрасно трудитесь, испорчено.
Мне осталось итти к прокурору, что я и сделал. Зампрокурора дал предписание на имя начдопра, чтобы меня допустили к Колачеву и Семененко, и я вновь отправился обратно. Ефременко продолжал читать книжку.
Я на нее положил предписание. Он равнодушно отложил его в сторону, перевернул страницу и снова стал читать.
Меня его поведение взорвало.
— Ты что, Ефременко, издеваешься пли хочешь маленько «попариться»? За неисполнение приказа прокурора ты будешь отвечать.
— Ну, это мы еще увидим, а без начальника не пущу.
— Что это ты разоряешься, Ефременко? — в дверях низенькая фигура начдопра, вся закутанная дымом из трубки, которую он держит во рту, прикусив передними вставными серебрянными зубами.
— Слушайте, это же безобразие! Не забывайте, что сейчас не 19-й год. Я принес предписание от прокурора допустить меня к заключенным, а он меня не пускает.
— К кому вам?
— К Колачеву и Семененко.
— Есть новые материалы?
— Да. Кое-что любопытное выяснилось по делу о Фонарном переулке,
— Ефременко, сведи товарища.
Надзиратель, нехотя встал, закрыл книжку, положил ее в карман широченных черных галифе и пошел.
— Идемте, — сказал он.
Мы поднялись наверх и очутились в длинном коридоре с низкими, уходящими далеко сводами, и маленькими по обеим сторонам коридора дверьми.
Подошли к 11-й камере. Одиночка. Лязгнул замок, дверь раскрылась, и я зашел в полутемную камеру, сквозь запыленные решетчатые стекла которой падали солнечные лучи, освещавшие только одну стену. Напротив нее на нарах лежал Колачев, куривший цыгарку.
— Здоров, Колачев!
— Здорово, чтоб тебе лопнуть!
— Спасибо на добром слове! Как живешь?
— Твоими молитвами.
— Ну, Ефременко, оставьте нас.
Видимо без особого желания Ефременко вышел, хлопнул дверью и его шаги послышались взад и вперед по коридору.
— Ну, брат Колачев, ты мне все-таки расскажи, как ты живешь? — начал я.
— Чего прицепился?
Помолчал немного, а потом зло добавил:
— Ну что, нас связали, а все-таки опять грабеж пошел, сколько вашего брата «легашей» не будет, а этого дела не разнюхать.
— О чем ты, Колачев, говоришь? О последних налетах? Даю тебе честное слово, что не позже завтрашнего дня я в твою камеру засажу тех двух молодцов.
Он усмехнулся.
— Засадите! Поживем — увидим! — и повернулся к стене.
Я зашел еще к Семененко. Тот не пожелал со мной говорить, и я покинул ДОПР.
В розыске меня ждал Калита. Он ходил в своем кабинете из угла в угол, курил папироску за папироской и заметно волновался.