Здесь уместно подумать об одной биологической аналогии. Ученые давно поняли, насколько важна память для работы человеческого мозга, но лишь недавно они начали понимать биологию забвения. Чтобы функционировать в повседневной жизни, нам нужно помнить о многих вещах, но нам следует также научиться забывать. Разве это не было бы полным кошмаром, если бы мы хранили воспоминания о каждом моменте нашей жизни, о каждом банальном разговоре с наших детских лет? Наша память могла бы нас раздавить. И подобные страдания знакомы медицине — это ужасное заболевание. Но работа некоторых наших нейронных сетей направлена именно на то, чтобы мы могли забывать ради движения вперед. Ключевую роль здесь играет нейромедиатор, идентифицированный около двадцати лет назад и получивший привлекательное (и напоминающее о религии) название анандамид — от индийского термина ананда, который описывает удовольствие или блаженство. Без удовольствия или радости нет забвения, и наоборот. Забвение создает основы для припоминания[35].
Религии, подобно отдельным людям, растут на основе забвения. Религии создают свои писания, которые обретают канонический статус. По мере роста религии в смысле ее масштабов и продуманности она в какой-то момент начинает понимать, что ее священные тексты содержат недостатки и ограничения, и старается видеть их в соответствующем историческом контексте. Если религия добивается успеха — если она жизнеспособна, растет и оказывает влияние на общество, — тогда она неизбежно перерастает хотя бы часть того, что содержится в ее древних священных писаниях. В то же время наивысшие этические и нравственные стандарты этой религии распространяются в обществе и становятся нормальными общими стандартами, которым все неизбежно следуют. Вот что об этом сказал философ Рене Жирар: «Библия была первым текстом, описывающим процесс мучений с точки зрения их жертвы, и именно это, в итоге, повлияло на наше особо чуткое отношение к насилию… Парадоксальным образом мы критикуем Библию, опираясь на библейские основания»[36].
По иронии судьбы эти изменения в религии пробуждают антирелигиозные чувства. Не понимая того, что подобные этические прозрения сами укоренены в религии, позднейшие поколения секулярных критиков ссылаются на эти стандарты, когда нападают на религию и ее тексты. Но подобная критика крайне несправедлива. Чем яростнее мы выискиваем тексты вроде Книги Иисуса Навина, чем сильнее мы возмущаемся массовыми убийствами ханаанеян и амалекитян, тем больше мы получаем свидетельств об успехе религий, основанных на Библии, а вовсе не доказательств того, что эти религии примитивны и кровожадны.
Почему опасно забывать
Однако забвение — вещь двусмысленная. Казалось бы, способность забыть о жестокости библейской истории весьма похвальна, поскольку благодаря ей христиане и иудеи могут оптимистически полагать, что они достигли такого этапа развития, к которому исламу пока еще остается только стремиться, — и что мусульмане в один прекрасный день забудут свои тексты о войне и кровопролитии. Однако мы были бы не вправе сказать, что религии, основанные на Библии, более разумны, чем ислам, или опережают его по своему развитию. На практике у религий не бывает однолинейного пути эволюции, и тексты, которые, казалось бы, навсегда преданы забвению, никуда не исчезают. Скорее они как бы ускользают из сознания, но остаются как бессознательные тексты в священных писаниях. Пугающие слова спят, но могут вернуться к жизни в состоянии крайнего напряжения и конфликтов. Здесь уместно вспомнить слова Уильяма Фолкнера: «Прошлое никогда не мертво. И оно даже не прошлое».
Ислам на протяжении своей истории также подвергал свои писания пересмотру и цензуре — и будет это делать когда-нибудь снова. Было бы нелепостью думать, что исламский мир должен пассивно усвоить выводы ученых и критиков западного Просвещения, чтобы эта религия вступила на путь более возвышенного и мирного развития. С самых первых веков его истории некоторые читатели Корана использовали рационализм и символический подход, причем это не ограничивалось узким кругом мудрецов. На протяжении столетий мирные мусульманские общества не обращали внимания на воинственные тексты сур Аль-Анфаль и Ат-Тауба, за исключением мистиков, которые видели в них призыв к внутренней духовной битве, к «величайшему джихаду» души. Такое понимание джихада совершенно аутентично, хотя есть и другие его интерпретации. Мусульмане-суфии особенно ценили аллегорическое и духовное понимание Корана и посмеивались над буквалистами, которые полагали, что священный текст призывает к реальной войне. Однако когда мусульманский мир переживал периоды политического унижения и системных культурных кризисов, возмущенные активисты снова вспоминали о кровожадных текстах и строили с их помощью суровые доктрины вооруженных конфликтов. На протяжении тысячи лет суфии получали поддержку преимущественно на территориях Северной Африки и Южной Азии — в местах, которые в последние десятилетия стали оплотом радикализма и военного джихада, например, в таких странах, как Пакистан или Алжир. Даже многовековая традиция духовного понимания Корана не защищает последующие поколения верующих от возвращения к древним кровожадным толкованиям Писания.
35
Kurt Danziger, Marking the Mind (New York: Cambridge Univ. Press, 2008); Sergio Della Sala, ed., Forgetting (New York: Psychology Press, 2010).
36
О «добродетели забвения» см. Viktor Mayer-Schonberger, Delete (Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 2009). Rene Girard, «Violence in Biblical Narrative», Philosophy and Literature 23, no. 2 (1999): 387–92.